Сталинград, как синоним ада. Воспоминания немецких солдат

Часть этих писем нашли на груди убитых в Сталинграде солдат вермахта. Они хранятся в музее-панораме «Сталинградская битва». Большую часть пожелтевших от времени посланий родным и близким с войны автор книги доктор исторических наук, профессор кафедры истории ВолГУ Нина Вашкау нашла в архивах Франкфурта-на-Майне и Штутгарта.

Письма солдат вермахта показывают эволюцию сознания обычных «пешек войны»: от восприятия Второй Мировой как «туристической прогулки по миру» до ужаса и отчаяния Сталинграда. Эти письма никого не оставляют равнодушными. Хотя эмоции, вызванные ими, могут быть неоднозначны.

Чемодан писем

В Германии сейчас очень бережно относятся к «истории снизу», увиденной глазами простых людей, очевидцев и участников событий, рассказала Нина Вашкау. Поэтому, начиная с 90-х, когда подросло поколение внуков солдат Второй Мировой, и они стали спрашивать «А что ты делал на войне, дед?», в Германии начался настоящий перелом общественного сознания. Способствовал этому и менталитет немецкого народа: не принято там выкидывать старые документы.

Во многих ли волгоградских семьях сегодня хранят и перечитывают письма деда с фронта, даже письма из Сталинграда? А в Германии, когда умирала какая-нибудь престарелая фрау, внуки обязательно находили у нее в чемоданчике перевязанные бечевкой письма мужа с фронта.

Многие отнесли эти письма - свидетельства истории в музеи и архивы. Некоторые не поленились издать их за свой счет в виде книги воспоминаний или брошюры.

На снимке: профессор истории Нина Вашкау

Как настоящий историк, откопировав все, что можно в архивах и библиотеках Германии, Нина Вашкау появилась на границе с чемоданом бумаг. Перевес составил восемь килограмм. Немецкий таможенник очень удивился, открыв чемодан и увидев там только кучу бумаг: «Что это?». Профессор истории объяснила. И … вот оно - уважение к истории в современной Германии! Строго соблюдающий букву закона немецкий таможенник пропустил перевес бесплатно.

Война реальная и «глянцевая»

Попыток переписать историю, особенно такую неудобную для многих историю Второй Мировой, сегодня много. Не будем упоминать о недавних «перлах» политиков, которые все видели по телевидению. Вот другой случай, произошедший еще до известных событий на Украине.

Как член Российско-Германской исторической комиссии по изучению новейшей истории России и Германии Нина Вашкау по приглашению немецкой стороны возила в Берлин группу студентов ВолГУ. Они попали на фотовыставку «Немецкие солдаты и офицеры Второй Мировой».

На черно-белых фото из семейных архивов улыбающиеся офицеры вермахта в обнимку с француженками, итальянками, мулатками из Африки, гречанками. Потом пошли хатки Украины и понурые бабы в платках. И все … «Как же так! А где Сталинград?! - стала возмущаться Нина Вашкау, - Почему нет хотя бы надписи на белом листе бумаги: «А дальше был Сталинград, в котором были убиты столько-то солдат, попали в плен - столько-то?». Ей ответили: «Это позиция куратора выставки. А позвать куратора не можем: его сейчас нет».

В письмах же из Сталинградского котла немецкие солдаты пишут о том, что война - это вовсе не веселая прогулка, как обещал им фюрер, а кровь, грязь и вши: «Тот, кто не пишет о вшах, тот не знает Сталинградской битвы».

На истории Второй Мировой нужно воспитывать, - убеждена профессор Вашкау. - Так, как это сделали американцы, которые освобождали Бухенвальд и расположенный рядом городок Веймар. Мы со студентами пообщались с одной немецкой фрау, которая была тогда девушкой, но до сих пор помнит, как американцы согнали все население Веймара. Всех этих бюргеров и их жен, говоривших, что ничего не знали о концентрационном лагере под боком, и прогнали их через только что открытые ворота Бухенвальда, где были грудой свалены голые тела истощенных до смерти людей и все еще бродили, как тени, редкие выжившие пленники. Американцы сделали фото зрителей этой трагедии «До» и «После». И эти говорящие фото до сих пор висят в музее Бухенвальда. Немецкая девушка, видевшая это, стала учительницей и сочла своим долгом возить учеников в Сталинград и в Ленинград, и рассказывать о том, что было в этих городах во время войны.

О моральных устоях местных женщин

В 90-е годы музей-панорама «Сталинградской битвы» выставил письма немецких солдат и офицеров, что имеются в музейном фонде. «Меня поразило выражение лиц немцев, приехавших с Россошек на эту выставку, - вспоминает Нина Вашкау. - Кто-то из них прочел эти письма и заплакал». Тогда она и решила найти и издать письма немецких солдат из Сталинграда.

Несмотря на то, что солдаты знали о военной цензуре, некоторые из них отваживались на такие строки: «Хватит, мы с тобой не заслужили такой участи. Если мы выберемся из этой преисподней, мы начнем жизнь сначала. Хоть раз напишу тебе правду, теперь ты знаешь, что здесь происходит. Пришло время, чтобы фюрер освободил нас. Да, Кати, война ужасная, всё это знаю, как солдат. До сих пор я не писал об этом, но теперь молчать уже нельзя».

Главы книги названы цитатами из писем: «Я разучился смеяться», «Я хочу прочь из этого безумия», «Как может все это вынести человек?», «Сталинград - это ад на Земле».

А вот, что один из немецких офицеров вермахта пишет о женщинах Сталинграда:

«Поразительны моральные устои местных женщин, которые свидетельствуют о высоких ценностях народа. Для многих из них слово «Любовь» значит абсолютную душевную преданность, на мимолетные отношения или приключения соглашаются немногие. Они демонстрируют, во всяком случае, что касается женской чести, совершенно неожиданное благородство. Не только здесь на Севере, но и на Юге это так. Я говорил с одним немецким врачом, приехавшим из Крыма, он и заметил, что в этом даже нам, немцам, нужно брать с них пример….».

Рождество в Сталинграде

Чем ближе к Рождеству, тем чаще немецкие солдаты пишут о том, как мечтают о домашних пирогах и мармеладе и описывают свой «праздничный» рацион:

«Сегодня вечером мы снова варили конское мясо. Мы едим это без всяких приправ, даже без соли, а околевшие лошади пролежали под снегом, может, четыре недели…».

«Ржаная мука с водой, без соли сахара, как омлет, запекается в масле - превосходна на вкус».

И о «рождественских хлопотах»:

« Сталинград можно назвать адом. Мне пришлось выкапывать товарищей, которые поодиночке были захоронены здесь восемь недель назад. Хотя мы дополнительно получаем вино и сигареты, но я бы предпочел работать в каменоломне».

О близости советских солдат:

«Бряцают русские ложками о котелок. Значит, у меня есть пара минут написать тебе письмо. Затихли. Сейчас начнется атака…».

О духе и силе противника:

«Солдат Иван силен и сражается, как лев».

И под конец многие сожалели о своей погубленной неизвестно ради чего жизни, писали в прощальных письмах, что прятали на груди:

«Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе. Всё представляется мне бессмысленным и бесцельным. Когда и как придёт избавление? И что это будет — смерть от бомбы или от снаряда?»

Удивительно, но эти письма побежденных бережно сохранили их внуки. А где же письма победителей, советских солдат?

Скромные школьные музеи, где хранятся 2-3 письма советских солдат. Много писем хранится в архивах. Но длительное время были востребованы и публиковались тексты, которые содержали патриотические фразы, обращения биться до последнего вздоха. А простые солдатские треугольники, в которых и тревога за родных, и сожаление, что не успел дома крышу перекрыть, убрать урожай, и тревога за семью в далекой эвакуции…

Книга «Хоть раз напишу тебе правду…» издана в Москве солидным издательством «Российской политической энциклопедией - РОССПЭН» тиражом в 1000 экземпляров.

Думаю, книга нужна учителям школ Волгоградской области, на анализе таких документов можно было бы говорить о повседневной жизни «маленького человека на войне» - считает Нина Вашкау.

Реквизиты

Я был членом коммунистической партии Великобритании до ее распада в 1991 году.

Хочу сказать, что не считаю себя историком. Я родился в бедной семье рабочего класса. Получил только государственное образование и на сегодняшний день не говорю на родном языке...

Основная часть моего рассказа будет посвящена тому как я, мальчик из Шлезвиг Гольштейна, оказался участником “наполеоновского” поражения в Сталинграде. Иногда я задумываюсь, почему история нас не учит? Наполеон в 1812 году напал на Россию. Его войско численностью в 650 000 человек вторглось со стороны Восточной Пруссии и начало продвигаться к Смоленску и Москве, но было вынуждено отойти. Русская армия преследовала отступающих и когда французы вернулись в Париж, их армия насчитывала лишь 1400 солдат. Разумеется, отнюдь не все 650 000 были солдатами, и лишь половину из них составляли французы, остальные были немцами и поляками. Многим необразованным крестьянам вступление в наполеоновскую армию казалось отличной идеей. Мы тоже при нападении на Советский Союз по плану операции под кодовым названием Барбаросса думали, что мы самые сильные и умные, но нам известно, что из этого вышло!

Я родился в 1922 году в Шлезвиг Гольштейне. Мой отец был разнорабочим. До 1866 года Шлезвиг Гольштейн принадлежал Дании. Бисмарк и Прусская Армия объявили войну Дании, после окончания которой Шлезвиг Гольштейн отошел немцам. Во время моей службы в России температура в холоднейший день упала до -54 градусов. Я тогда сожалел, что Дания не выиграла ту войну, и мне пришлось ехать с немцами в Россию и страдать от этого ужасного холода в 1942 году. В конце концов, несмотря на нашу национальность, мы все одна большая семья. Сейчас я это знаю, а тогда не понимал.

1930 годы в Германии

Пока мне не исполнилось десять (с 1922 до 1932 года) я жил в Веймарской республике, появившейся после свержения Кайзера в 1919 году. Я пережил это когда был маленьким мальчиком. Очевидно, я совсем не понимал что происходит. Мои родители любили меня и делали все возможное, но я помню то смутное время - забастовки, стрельбу, кровь на улицах, рецессию, 7 миллионов безработных. Я жил в квартале для рабочих под Гамбургом, где людям приходилось очень тяжело. Шли демонстрации с красными флагами, на которых женщины несли своих детей, толкали детские коляски и скандировали: “Дайте нам хлеба и нам работу”, а рабочие кричали “Революцию” и “Ленин”.

Мой отец был левых взглядов и многое мне объяснял. Правящий класс Германии был напуган происходящими событиями и решил что-то предпринять. Я видел уличные бои, от которых я был вынужден убегать, но они казались мне частью обычной жизни.

В канун рождества 1932 года мне было 10 лет. Немного спустя, 30 января 1933 года, в Рейхстаге взорвалась бомба. Вскоре Гитлера назначили канцлером Германии. Моя мать всё спрашивала, как же Гинденбург такое допустил, ведь мы знали, что нацисты были отморозками - партией расистов, только и говоривших, что о мести и избиениях.

Мне это всё казалось интересным и увлекательным, хоть мать и говорила мне, что они просто бандиты. Я постоянно видел маршировавших по улицам городов таких впечатляющих меня бойцов штурмовых отрядов в коричневой форме. Будучи юношами, мы пели их песни и гордо шагали вслед за ними. В последних трех колоннах, в конце маршировок приезжали мусорщики и, если люди на тротуарах не салютовали флагу, то они их заставляли. Позже я вступил в Гитлерюгенд, и мне было стыдно показаться матери.

Гитлер был назначен для подавления рабочего класса.

Гитлер стал рейхсканцлером. Еще десять лет назад о нем никто не слышал. Название «нацист» (происходящее от Национал-социалистической рабочей партии Германии) привлекало достаточное количество людей, разочаровавшихся в традиционных политических партиях. Некоторые были искренними социалистами, которые готовы были дать Гитлеру шанс, полагая, что он не мог быть хуже старых партий. Когда Гитлер и его подручные держали речь, то она всегда касалась возвращения Германии былого величия, нападок на евреев, как низших человеческих существ, с которыми нужно было разобраться. Следовательно наведение в мире порядка становилось богом данной миссией немецкого народа, хочет он того или нет.

Выборов не было. Гитлера назначили в одночасье. Выборы были упразднены для того, чтобы дать власть Гитлеру. Зачем? Нацисты не были традиционной политической партией. Так кто же наделил их властью? Гинденбург представлял правящий класс - военных, производителей оружия, баронов Рура, банкиров, церквовников и землевладельцев-аристократов. Когда Гитлер пришел к власти отец сказал, что он только прислужник богатых. Теперь я знаю, что он был прав. Они дали Гитлеру власть для подавления бунта рабочего класса против плохих жизненных условий. Гитлер даже не был уроженцем Германии. Он был армейским капралом, бродягой из Вены. У него не было образования, он просто призывал к мести. Как в такой высокоразвитой и образованной стране как Германия стал возможен приход к гражданской и военной власти человека подобного Гитлеру? В одиночку он этого бы не смог. Его партия ничего собой не представляла. За этим стояли заказчики, которые пошли на это стремясь предотвратить повтор русской революции.

Гитлер обладал исполнительной властью, но был не диктатором, а лишь номинальным главой. Он не был достаточно умен, чтоб управлять таким сложным механизмом как немецкое государство.

Нацисты создали концлагеря. Мой отец всегда говорил, что рабочим нужно бороться за свои права, потому, что негодяи трудоустраивают нас только для получения прибыли, а напугать их можно только восстанием, которое может перерасти в революцию. Однажды бойцы штурмовых отрядов приехали на двух автомобилях в 3 часа утра и забрали нашего соседа, председателя профсоюза. Его увезли в концлагерь. Моя мать рассказала мне об этом, и с тех пор отец наказал мне молчать о его взглядах, а не то он отправится в концлагерь. Арест одного человека из нашего района послужил хорошей тактикой запугивания и устрашения всех его жильцов. Тогда мне было 11 или 12 и я думал, что он просто идиот, а я-то всё знаю. Мой отец думал, что сделать ничего нельзя, и кроме молчания у него не было другого выхода. Первыми в концлагеря забрали коммунистов, а затем начали арестовывать даже прогрессивных священников и всех высказывающихся против режима. Стоит открыть рот, и ты исчез. Нацистская власть держалась на страхе и терроре.

Гитлерюгенд

Я оказался в Гитлерюгенде. Был принят закон, разрешающий существование только одной юношеской организации, и молодежная группа при моей церкви перешла в Гитлерюгенд. Мне он нравился. В нем состояли все мои друзья. Отец сказал, что мне стоит остаться там, потому что в данных обстоятельствах нам обоим станет хуже, если я её покину. Когда в 15 лет я ушел из школы, мой отец, железнодорожник, устроил меня подмастерьем у слесаря на железной дороге. Первым вопросом на заявке на работу был: “ Когда ты вступил в Гитлерюгенд?” Если ты никогда не был членом этой организации, скорее всего тебя не взяли бы работу - таким образом оказывалось косвенное давление (не через закон) для того, чтобы заставить молодых людей вступить в Гитлерюгенд. Но я должен признать, что мне там нравилось. Мы были бедными, у меня было мало одежды, и мне её шила мать. А в Гитлерюгенде мне выдали коричневую рубашку. Мой отец никогда бы мне её не купил, так как у нас не было денег, но на очередном собрании мне выдали пакет, который я отнёс домой. В нем было две рубашки. Мой отец ненавидел форму, но ему приходилось смотреть как я её ношу. Он понимал, что это значит. Мы, гитлерюгендцы, гордо маршировали с барабанами и свастикой в сопровождении фанфар. Все это проходило в обстановке строжайшей дисциплины.

Мне нравились лагеря, которые были расположены в красивых местах, например в замке Турингена. У нас, юнош, появилась возможность много заниматься спортом. Когда мы хотели играть в футбол на улице в нашем бедном районе, никто не мог позволить себе купить мяч, а в Гитлерюгенде все это имелось в нашем распоряжении. Откуда брались на это деньги? Скорее всего из денежных средств, переданных производителями оружия. Гитлера наделили властью для подготовки к войне, которая могла спасти Германию от экономического коллапса.

Я помню то время, когда было 7 миллионов безработных. По истечении 18 месяцев после прихода Гитлера к власти осталось совсем мало тех, кто не был трудоустроен. В доках началась постройка флота - военных кораблей – линкора «Бисмарк», крейсера «Ойген», подводных лодок. В Германии даже стало не хватать рабочих рук. Людям это нравилось, но мой отец говорил, что если вся работа только подготовки к войне, то что-то явно не так.

В Гитлерюгенде мы научились стрелять и бросать гранаты, атаковать и занимать. Мы играли в грандиозные военные игры. Нас учили вокруг костров, где мы пели нацистские песни: “Пусть еврейская кровь капает с наших ножей” и другие. Родителей шокировало наше скатывание в варварство. Но я ни в чём не сомневался. Нас готовили к войне.

Несколько лет спустя немцы оккупировали огромные территории, в 4-5 раз превышающие размер Великобритании. Эти территории удерживались за счет того, что немецкая молодежь была подготовлена в гитлеровских лагерях. Я верил, что мы, немцы, сможем исправить тот беспорядок, в котором оказался мир.

В танковой дивизии

В 18 лет меня призвали и командировали в панцердивизию. Я очень гордился, что в таком раннем возрасте меня отобрали для танковой дивизии. Учения были очень трудными. Я приходил домой в своей форме и считал, что все шло великолепно. Наши инструкторы говорили нам, что они выбьют из нас индивидуализм и создадут на его месте нацистский социалистический дух. Им это удалось. Когда мы подходили к Сталинграду, я все еще верил в это.

Наш офицерский состав в Вермахте почти полностью состоял из землевладельцев- аристократов с приставкой “фон”. Постоянно усиливалась военная пропаганда. Мы узнали, что “мы” должны что-то сделать с Польшей перед тем как они нападут на нас, встать на защиту свободного мира. Теперь история повторилась с Бушем и Блэром. Мы напали на Польшу 1 сентября 1939 года. Когда взорвалась бомба в Берлине, нам сказали, что это акт терроризма, совершенный против нас, свободолюбивых людей. То же самое говорится и сейчас, когда нас готовят к новой войне. Та же самая атмосфера лжи и дезинформации.

Меня призвали в 1941 году, когда операция 22 июня началось осуществление плана «Барбаросса». Я тогда находился на учениях. Когда объявили войну против Советского Союза, танковая дивизия находилась во Франции. Вначале немецкая армия и дисциплина в ней с военной точки зрения намного превосходила армии других стран. Наши войска вошли в Советский Союз относительно легко. Моя 22-я панцердивизия была переправлена на поезде туда только к зиме 1941 года. Во Франции погода была терпимой, и первая часть путешествия была приятной, несмотря на время года. В Германии было холоднее, а в Польше шел снег. В Советском Союзе все было белым от снега.

Тогда мы верили, что мы должны принять за честь умереть, сражаясь за Отечество. Мы прошли через город в Советском Союзе, который назвался Таненбург. Ранее тут прошла битва с участием танков. Перед нами стояла картина, к которой 18 летние люди не были готовы. Мы не знали, через что нам предстоит пройти, только что нужно исполнять приказы. Я начал раздумывать: несмотря на то, что большинство сожженных танков были русские, один из них был немецкий, совсем как мой, и я не мог понять, как танкисту удалось выжить, ведь выбраться из горящего танка очень сложно. Но тут я понял, что он, вероятно, не выбрался, а погиб прямо в танке.

В первый раз я понял, что мне не хотелось умирать. Говорить о великих битвах интересно, каковы они в реальности? Мой национал-социалистический дух не заслонит от пуль. Так меня настигли первые сомнения.

Мы вошли в Крым в составе 11-ой армии Манштейна. Наступление началось поздней зимой/ранней весной. Я прошел через мое первое сражение. Мы победили. Но однажды, когда я вёл танк, произошло одно отрезвляющее событие. Меня учили никогда его не останавливать. Остановишь - и ты мертв. Я подъезжал к узкому мосту, который нужно было пересечь. Приблизившись, я увидел троих русских солдат, несущих своего раненого товарища, в сопровождении немецких охранников. Увидев меня, они бросили раненого. Я остановился, чтобы его не задавить. Мой командир приказал продолжить движение. Мне пришлось переехать раненого, и он скончался. Так я стал убийцей. Я считал нормальным убивать в бою, но не беззащитных людей. Это породило во мне сомнения. Но об этом постоянно колебаться, можно сойти с ума. После сражения нам вручили медали. Это было замечательно. Мы взяли Крым. Победа над армией врага, захват деревень – все это казалось очень увлекательным. Затем на поезде нас перебросили на материк для соединения с частями генерала Паулюса. Это было весной 1942 года. Я принимал участие в продвижении к Волге. Мы побили Тимошенко. Я лично участвовал во многих битвах. Затем мы двинулись на Сталинград.

По пути время от времени нас собирали политкомиссары для оперативной сводки. Наш комиссар был майором нашего подразделения. Мы сидели на траве, а он был в центре. Он сказал, что в его присутствии не нужно стоять. Он спросил: “Как вы думаете, почему вы в России?” Я стал думать, где он нас пытается подловить. Кто-то сказал: ”Чтобы защитить честь нашего Отечества” Майор сказал, что это ерунда, которую рассказывает Геббельс, а мы воюем не за лозунги, а за реальные вещи. Он сказал, что когда мы разобьем пролетарскую армию отбросов, наши битвы на юге закончатся. Куда мы направимся после? Ответ был - к нефтяным залежам на Кавказе и Каспии. После? Мы не имели представления. Скажем, если бы мы продвинулись около 700 км на юг, мы бы оказались в Ираке. В то же время Роммель, ведущий бои в районе дельты Нила, двинулся бы на восток и тоже вошел бы в Ирак. Без захвата этих важных нефтяных ресурсов, сказал он, Германия не может быть лидирующей державой. И теперь, глядя на сегодняшнюю ситуацию - все опять сводится к нефти.

“Шокирующие впечатления” от общения с военнопленным коммунистом

В какой-то момент меня сильно ранили. Я попал в госпиталь, где врачи установили, что я более не пригоден для ведения активных боевых действий.

Теперь я процитирую выдержки из своей книги “Сквозь ад за Гитлера” ((Spellmount, Staplehurst, 1990, p.77-81), новое издание которой должно вскоре выйти в свет:

“На санитарном поезде нас доставили в госпиталь в Сталино. Несмотря на то, что первое время рана моя заживать не хотела, в госпитале мне понравилось. Несколько недель вдали от фронта показались мне подарком свыше.

Большинство персонала этого госпиталя, включая хирургов, состояло из русских. Уход за больными по меркам войны был вполне удовлетворительным, и когда пришло время выписываться, русский доктор сказал мне на прощание с коварной усмешкой: “Давай, ступай дальше на Восток, молодой человек, в конце концов, ты ведь для этого сюда пришел!” Я даже не понял, понравилась ли мне эта ремарка и хотелось ли мне вообще идти дальше на Восток. Ведь мне не было еще и двадцати, мне хотелось жить и совсем не хотелось умирать.

Хотя моё состояние было удовлетворительным для выписки из госпиталя, я все же еще не был готов к участию в военных действиях в составе моей дивизии, находившейся на линии фронта и пробивающейся по направлению к Ростову. Поэтому меня командировали в подразделение, обеспечивающего охрану лагеря для военнопленных где-то между Донцом и Днепром. Большой лагерь был разбит в степи под открытым небом. Кухня, складские помещения и тому подобное размещались под навесом, в то время как бесчисленным военнопленным приходилось укрываться чем под руку попадётся. Наш паёк был довольно скуден, впрочем пленным приходилось ещё хуже. Надо сказать, летние дни были довольно погожими, и русские, привыкшие к тяжелой жизни, нормально переносили эти жуткие условия. Границей лагеря служил вырытый по периметру лагеря круглый ров, к которому пленным не разрешалось приближаться. Внутри лагеря с одной стороны располагались помещения колхоза. Все они был обнесены колючей проволокой с одним охраняемым входом. Меня и дюжину таких же полуинвалидов приставили к охране внутренней части лагеря.

Большинству боеспособных солдат конвойная служба казалась отупляющим наказанием. Кроме того, это было скучнейшее занятие, и все происходившее во внутренней части колхоза казалось несколько странным. Ключом ко всему, как я полагаю, был печально известный “приказ о комиссарах” Гитлера, согласно которому все пленные политруки (комиссары) и другие члены коммунистической партии подлежали расстрелу. Таким образом, для коммунистов приказ означал то же самое, что для евреев “окончательное решение”. Мне кажется, к тому времени большинство из нас смирилось с тем, что коммунизм равноценен преступлению, а коммунисты считались преступниками, что освобождало нас от какой-либо необходимости доказательства вины в рамках законности. Именно тогда мое сознание настигла мысль о том, что я охраняю лагерь, специально предназначенный для уничтожения “коммунистического заразы”.

Любой военнопленный, оказывающийся на территории колхоза, никогда не выходил на волю. Не могу утверждать, что они знали об уготованной им судьбе. Среди военнопленных было достаточно много тех, кого выдали свои же товарищи из внешней части лагеря, но даже в самых неубедительных случаях, когда пленные клятвенно уверяли в том, что никогда не состояли в рядах коммунистической партии, не были убежденными коммунистами и, более того, всегда оставались антикоммунистами - даже в таких случаях их из лагеря не освобождали. Но наши обязанности сводились исключительно к вооруженной охране территории, а всем заведовали здесь представители Sicherheitsdienst или сокращенно СД под командованием штурмбаннфюрера СС, что равнялось званию майора в Вермахте. Во всех случаях сначала проводилось формальное расследование, а после него казнь, всегда в одном и том же месте - у стены полусгоревшей избы, которую снаружи ниоткуда не просматривалась. Место погребения, несколько длинных рвов, находилось дальше на отшибе.

Меня, пропитанного нацистской “школой” в учебных заведениях и в рядах Гитлерюгенда, это первое впечатление прямой встречи с настоящими коммунистами поначалу озадачило. Пленные, ежедневно доставляемые сюда в лагерь, будь то поодиночке, или небольшими группами, были совсем не такими, какими я их себе представлял. На самом деле Они и в самом деле отличались от остальной массы пленников во внешнем участке лагеря, которые своим видом и поведением сильно походили на обычных крестьян востока Европы. Что меня больше всего поражало в политруках и членах компартии, так это присущие им образованность и чувство собственного. Я никогда, или почти никогда, не видел, чтобы они стонали или жаловались, никогда ни о чем не просили для себя. Когда подходил час казни, а казни происходили постоянно, они принимали её с высоко поднятой головой. Почти все производили впечатление людей, которым можно безгранично доверять; я был уверен, что повстречайся я с ними в мирных условиях, они вполне могли бы стать моими друзьями.

Все дни походили один на другой. Мы либо по несколько часов стояли у ворот с напарником, либо прохаживались вокруг поодиночке с заряженными и готовыми к выстрелу винтовками на плече. Обычно под нашей опекой находились до десятка или чуть больше “посетителей”. Содержались они в вычищенном свинарнике, который в свою очередь был окружен колючей проволокой, несмотря на то, что находился во внутренней части лагеря. Это была тюрьма внутри тюрьмы, которая тоже находилась в заключении. Охрана была организована так, что у пленных не было никаких шансов на побег, так что нам было почти не о чем беспокоиться. Поскольку нам приходилось видеть их почти круглые сутки, мы знали их всех в лицо и часто даже по имени. Именно мы сопровождали их туда, где проводилось “расследование”, и именно мы конвоировали их в последний путь до места расстрела.

Один из пленных благодаря выученному в школе достаточно сносно говорил по-немецки. Я уже не припомню его фамилию, но звали его Борис. Поскольку я тоже неплохо владел русским, хоть и коверкал падежи и склонения, мы без труда общались, обсуждая множество тем. Борис был лейтенантом, политруком, примерно на два года старше, чем я. В разговоре выяснилось, что и он, и я учились на слесаря, он - в районе Горловки и Артемовска на крупном промышленном комплексе, я - в железнодорожной мастерской в Гамбурге. Во время наступления мы проходили через его родную Горловку. Борис был светловолосый, ростом около метра восьмидесяти, с веселыми голубыми глазами, в которых даже в плену мелькал добродушный огонек. Часто, особенно в поздние часы, меня тянуло к нему и хотелось поговорить. Я все время называл его Борисом, поэтому он тоже спросил у меня, может ли он называть меня по имени, в этот момент нас поразило то, насколько легко могут сходиться люди. В основном мы беседовали о наших семьях, школе, местах, где родились и где обучались своей профессии. Я знал по именам всех его братьев и сестер, знал, сколько им лет, чем занимались его родители, даже некоторые их привычки. Разумеется, он страшно тревожился за их судьбу в городе, оккупированном немцами, а никак не мог его утешить. Он даже назвал мне их адрес и попросил меня, на случай если мне доведется быть в Горловке, разыскать их и все рассказать им. “Но что я мог им рассказать?”- спрашивал я себя. Я думаю, мы оба прекрасно понимали, что я никогда не стану разыскивать их, и его семья никогда не узнает о судьбе их Бориса. Я тоже рассказал ему о своей семье и обо всем, что мне дорого. Я рассказал ему о том, что у меня есть девушка, которую я люблю, хотя между нами ничего серьезного не было. Борис понимающе улыбнулся и рассказал, что у него тоже есть девушка, студентка. В такие моменты нам казалось, что мы очень близки, но тут же к нам приходило жуткое сознание того, что между нами стоит пропасть, по одну сторону которой - я, охранник с винтовкой, а по другую - он, мой пленник. Я отчетливо понимал, что Борис уже никогда не сможет обнять свою девушку, однако я не знал, понимает ли это Борис. Я знал, что единственным его преступлением было то, что он был военным, к тому же политруком, и инстинктивно я чувствовал, что происходящее очень и очень неправильно.

Как ни странно, но мы практически не обсуждали армейскую службу, и в том, что касалось политики, у нас с ним не было точек соприкосновения, как не было и некоего общего знаменателя, к которому можно было бы подвести наши рассуждения. Несмотря на огромную человеческую близость во многих отношениях, между нами была бездонная пропасть.

И вот пришла последняя ночь для Бориса. Я узнал от наших сотрудников СД, что завтра утром он должен быть расстрелян. Днем его вызвали на допрос, с которого он вернулся избитым, со следами кровоподтеков на лице. Похоже было, что его ранили в бок, но он ни на что не жаловался, я тоже ничего не сказал, потому что в этом не было смысла. Я не знал, осознавал ли он, что его готовят к расстрелу на следующее утро; я тоже не стал ничего говорить. Но, будучи человеком достаточно умным, Борис наверняка понимал, что происходит с теми, кого уводили, и кто никогда больше не возвращается.

Я заступил на ночной пост с двух до четырех утра, ночь была тихая и удивительно теплая. Воздух был наполнен звуками окружающей природы, в пруду, расположенном неподалеку от лагеря, можно было слышать дружное кваканье лягушек почти в унисон. Борис сидел на соломе у свинарника, прислонившись спиной к стене, и играл на крохотной губной гармошке, которая легко помещалась незамеченной у него в руке. Эта губная гармошка была единственной вещью, оставшейся у него, потому что все остальное отобрали при первом обыске. Мелодия, которую он играл в этот раз, была необычайно красивой и грустной, типичной русской песней, рассказывающей о широкой степи и любви. Потом кто-то из его друзей велел ему замолчать, дескать, спать не даешь. Он посмотрел на меня, как бы спрашивая: играть дальше или замолчать? Я в ответ пожал плечами, он спрятал инструмент и сказал: “Ничего, давай лучше поговорим”. Я прислонился к стене, взглянул на него сверху вниз и мне стало неловко, потому что я не знал о чем говорить. Мне было необычайно грустно, я хотел вести себя как обычно - по-дружески и возможно помочь чем-то, но как? Я даже не помню, как это произошло, но в какой-то момент он испытующе посмотрел на меня, и мы впервые заговорили о политике. Возможно, в глубине души мне самому хотелось понять в этот поздний час, почему он так страстно верил в правоту своего дела или же, по крайней мере, получить признание того, что дело это неправое, что он во всем разочаровался.

А как же теперь ваша мировая революция? - спросил я. - Теперь все кончено, и вообще, это преступный заговор против мира и свободы и был таковым с самого начала, разве нет?

Дело в том, что как раз в это время казалось, что Германия неминуемо одержит блистательную победу над Россией. Борис немного помолчал, сидя на снопу сена и поигрывая в руках своей губной гармошкой. Я понял бы, если бы он на меня рассердился. Когда он не спеша поднялся, подошел ко мне поближе и посмотрел мне прямо в глаза, я заметил, что он все-таки чрезвычайно волновался. Его голос, однако, был спокойным, несколько печальным и полным горечи от разочарования - нет, не в своих идеях, а во мне.

Генри! - сказал он. - Ты рассказал мне многое о своей жизни, о том что ты, как и я, из бедной семьи, из семьи рабочих. Ты достаточно добродушный, и не глупый. Но, с другой стороны, ты очень глуп, если жизнь так тебя ничему и не научила. Я понимаю, что те, кто промывал тебе мозги, поработали на славу, и ты бездумно проглотил всю эту пропагандистскую чепуху. И, что самое печальное, ты позволил внушить себе идеи, которые напрямую противоречат твоим собственным интересам, идеи, превратившие тебя в послушное жалкое орудие в их коварных руках. Мировая революция - часть развивающейся мировой истории. Даже если вы и выиграете эту войну, в чем я серьезно сомневаюсь, революцию в мире не остановить военными средствами. У вас мощная армия, вы можете нанести огромный ущерб моей Родине, вы можете расстрелять много наших людей, но идею вам не уничтожить! Это движение на первый взгляд дремлет и незаметно, но оно есть, и оно скоро гордо выдвинется вперед, когда все неимущие и угнетенные простые люди в Африке, в Америке, в Азии и в Европе пробудятся от спячки и восстанут. Однажды люди поймут, что власть денег, власть капитала не только угнетает и обирает их, но в то же время обесценивает заложенный в них человеческий потенциал, в обоих случаях позволяет использовать их лишь как средство получения материальной выгоды, словно они безвольные слабые фигурки, а затем выбрасывает их за ненадобностью. Как только люди поймут это, маленький огонек превратится в пламя, эти идеи подхватят миллионы и миллионы во всем мире, и сделают все, что нужно во имя человечества. И не Россия сделает это за них, хотя именно русский народ первым сбросил цепи рабства. Люди мира сделают это ради себя самих и их стран, восстанут против своих собственных угнетателей так, как представится необходимым и тогда, когда придет час!

Во время его пылкой речи, я не мог ни прервать его, ни возразить ему. И хотя говорил он вполголоса, слова его невероятно меня потрясли. Никому и никогда еще не удавалось затронуть струны моей души настолько глубоко, я чувствовал себя беспомощным и обезоруженным перед сознанием того, что донесли до меня его слова. И чтобы нанести мне последний сокрушительный удар, Борис указал на мою винтовку и добавил, что “эта штука не имеет никакой силы против идей”.

И если ты считаешь, что можешь сейчас разумно возразить мне - заключил он, - то, прошу тебя обойтись без всех бессмысленных лозунгов об отечестве, свободе и боге!

Я почти задохнулся от охватившей меня ярости. Естественной реакцией было поставить его на место. Но одумавшись, я решил, что жить ему оставалось всего несколько часов и для него это, наверное, был единственный способ высказаться. Я должен был вскоре смениться с поста. Не желая устраивать прощальных сцен и говорить ему ни “до свидания!”, ни “Auf Wiedersehn”, я просто взглянул ему прямо в глаза, наверное в моих глазах стояла некая смесь гнева и сочувствия, может быть ему даже удалось заметить в нем проблески человечности, после чего развернулся на пятках и медленно побрел вдоль конюшен туда, где мы размещались. Борис даже не шелохнулся, не произнес ни слова и не двигался пока я шел. Но я точно знал - я чувствовал это - что он неотрывно смотрел мне вслед, пока я плелся со своей дурацкой винтовкой.

На горизонте показались первые лучи восходящего солнца.

Мы, охранники, тоже спали на сене, и я всегда любил прийти с поста, завалиться и заснуть. Но тем утром мне было не до сна. Я, даже не раздевшись, лег на спину и смотрел на медленно светлеющее небо. Беспокойно ворочаясь в разные стороны, я жалел Бориса, да и себя тоже. Я был не в силах понять многих вещей. После восхода солнца я услышал несколько выстрелов, короткий залп, и все было кончено.

Я тут же вскочил и отправился туда, - где я знал - были приготовлены могилы. Было прекрасное утро во всем летнем великолепии и красоте, пели птицы, и все было таким, словно ничего не произошло. Мне повстречался уныло бредущий расстрельный взвод с винтовками на плече. Солдаты кивнули мне, видимо удивленные тем, что я пришел. Двое или, может быть, трое пленных закапывали тела расстрелянных. Кроме Бориса там было еще три тела, и их уже успели частично забросать землей. Я смог узнать Бориса, его рубашка смялась, он был босиком, но кожаный ремень все еще был на нем, весь в пятнах крови. Пленные удивленно посмотрели на меня, как бы вопрошая что я здесь делаю. Выражение их лиц было угрюмым, но кроме этого я мог заметить страх и ненависть в их глазах. Я хотел было у них спросить, что стало с губной гармошкой Бориса, отобрали ли ее у него до расстрела, или она так и осталась у него в кармане. Но тут же отказался от этой идеи, подумав, что пленные могут заподозрить, что я собрался обобрать мертвого. Повернувшись, я пошел к конюшне, чтобы наконец уснуть.

Я почувствовал огромное облегчение, когда меня вскоре сочли “пригодным к бою”, и я должен был опять присоединиться к моей дивизии, которая сражалась на многих фронтах. Как бы ни было тяжело на передовой, по крайней мере, там меня не преследовали сводящие с ума мучительные переживания, так я обманывал собственную совесть и рассудок.

Товарищи были рады моему возвращению. Волга была совсем рядом, и русские сражались со всей доблестью, демонстрируя всё на что способны. Некоторые из моих близких друзей погибли в бою. Выстрелом в голову был убит наш командир роты обер-лейтенант Штеффан. Как ни горестно было слышать о гибели приятелей, я все же понимал, что это война. Но казнь Бориса не укладывалось в моей голове - почему? Она казалась мне похожей на распятие Христа.

На подступах к Сталинграду

Все мы надеялись, что лето 1942-го будет грандиозным. Мы пытались зажать Красную Армию в клещи, но русские всегда отступали. Мы думали, оттого, что они трусы, но вскоре поняли, что это не так.

В районе Донбасса мы вошли в город, где было много заводов. По приказу советского правительства их разобрали на части и перенесли все оборудование на восток от Урала. Там было налажено массовое производство танков Т-34 - самых успешных танков в мировой истории. Т-34 разбили все наши надежды на победу.

В составе нашей армии были сотрудники по экономическим вопросам, они носили зеленую форму. Эти офицеры осматривали заводы, и я видел, как они расстраивались, обнаружив, что там ничего не осталось. Они рассчитывали на то, что смогут завладеть всем оборудованием.

До этого я никогда не был в Сталинграде. Мы не смогли захватить ни одного русского солдата, так как они буквально исчезли из поля зрения, сформировав партизанские отряды. На нашей стороне сражались иностранные войска, например, военные из Румынии. Мы использовали иностранцев для охраны флангов позади Сталинграда, но наши союзники не были должным образом вооружены, а их дисциплина оставляла желать лучшего по сравнению с нашей армией, поэтому атаковали их. Наше подразделение расположилось позади румын, и мы бились с русскими, прорвавшимися через ряды румынских солдат. Это было в ноябре 1942 года. Мы почувствовали что-то неладное, стоя на посту. Русский Т-34 был лучшим танком второй мировой, я мог узнать его по звуку дизельного двигателя, и мне показалось, что я слышу огромное множество этих танков, едущих где-то вдалеке. Мы доложили офицерам о приближении техники. Офицеры нам ответили, что с русскими было практически покончено, и боятся нам нечего.

Как только мы пришли в боевую готовность, мы поняли, что это было только вступлением к грандиозному действу. Основная его часть была впереди. Огонь артиллерии на мгновенье прекратился, и мы услышали, как танки завелись. Они начали наступление рано утром, включив фарыи ведя по нам огонь. Танки пришли за нами. Я вспомнил того офицера, который подумал, что это один танк разъезжает взад-вперед, а теперь впереди оказались сотни приближающихся машин. Между нами был овраг. Русские танки въехали в него и тут же легко выбрались, и тогда я понял, что нам конец. Я укрылся в землянке, как последний трус и, дрожа от страха, забился в угол, где, как мне казалось, танку меня не раздавить. Они просто проехали через наши позиции нас. Было слышно много криков - русская речь, голоса румын. Я боялся пошевелиться. Было 6 утра. В восемь или около половины девятого стало тише. Один из моих сослуживцев, Фриц, был убит. Раненые кричали в агонии. Раненых и убитых русских солдат забрали, а немецев и румынов оставили лежать. Мне было двадцать лет, и я не знал что делать.

Раненым нужно было помочь. Но я не умел оказывать первую помощь, у меня не было медикаментов, и я знал, что у них не было надежды выжить. Я просто ушел, оставив позади 15-20 раненых. Один немец крикнул мне, что я веду себя как свинья. Я осознавал, что ничего для них не могу сделать и мне лучше уйти, зная, что я не в силах помочь. Я пошел в бункер с печкой. Внутри было тепло, на полу лежала солома и одеяла. Выйдя насобирать дров, я услышал, как в обрыве работает двигатель. Это был разбитый русский внедорожник, рядом с ним лежало немного дров. Два офицера подошли ко мне, и я отступил. Они решили, что я русский солдат, который накинул немецкое пальто. Я отдал честь. Он показал жестом, что у него болел зад. Я развел огонь и проспал весь день. Мне было страшно просыпаться. Что ждало меня впереди?

Я собрался уйти, как только стемнеет. В Гитлерюгенде нас научили ориентироваться по Полярной звезде. Я пошёл на запад. Я не знал, что происходило: был ли Сталинград у русских, и потерпела ли поражение 6-я немецкая армия Вермахта. Я шел как раз к тому месту, где произошел прорыв.

Мне еще не было даже 20-ти. Нехотя мне пришлось бросить все одеяла. Снег постепенно засыпал раненых. Я взял все, что мог у своих погибших товарищей: самую лучшую из винтовок, лучший из пистолетов и столько еды, сколько мог унести. Я не знал, сколько мне придется идти, перед тем как я доберусь до немецкой линии фронта. Я подкрепился как мог и двинулся в путь. Три дня подряд я спал в сараях и ел снег.

В один из дней я увидел какого-то человека, и он увидел меня. Я опустился на колени с оружием в руках и ждал. На мне была румынская меховая шапка. Он крикнул что-то. Затем он спросил, румын ли я, я ответил, что немец. Он сказал, что он тоже немец. Мы пошли вместе и прошли еще два дня. Мы едва не погибли, когда пересекли немецкую линию фронта, поскольку командование решило, что я дезертир, так я ничего не знаю о том, что случилось с моим подразделением.

Я попал в боевую группу под командованием Линдеманна. Дивизий и полков больше не было. Мы потеряли все. Тогда мы стали применять на практике гитлеровскую тактику “выжженной земли”. Однажды мы проходили через деревушку, состоящую из 6-8 домов. Линдеманн приказал взять все, что было в помещениях, а после сжечь их дотла. Дома были очень скромные, в них даже не было пола. Я открыл дверь одного из них. Он был полон женщин, детей и стариков. Я почувствовал запах бедности. И капусты. Люди сидели на земле, прислонясь к стене. Я приказал им покинуть дом, а они стали объяснять, что все погибнут без крова. Женщина с младенцем на руках спросила, есть ли у меня мать. Рядом стояла пожилая женщина, а с ней ребенок. Я схватил ребенка, приставил пистолет к его голове и сказал, что если они не выйдут из дома, я его застрелю. Какой-то старик попросил застрелить его вместо мальчика. Линдеманн приказал мне сжечь дом, даже если они не хотели уходить. Я сделал, как мне приказали. Тогда люди распахнули двери и с криками стали выбегать на улицу. Я уверен, что никто из них не выжил.

Нам обычным немецким солдатам, которые воевали по призыву, тоже досталось. Русские атаковали нас. Среди нас были совсем молодые - даже моложе меня, которые шли по снегу в надежде присоединиться к своему подразделению. Русские самолеты “Штурмовик” показались в небе, когда мы вышагивали по снегу и заметили наши следы. Мы даже видели пилотов внутри. Они сделали круг и обстреляли нас. Снаряд попал в одного солдата и буквально разрезал его пополам - его звали Вилли. Он был хорошим другом. Шансов выжить у него не было. Мы не могли нести его на себе, но и не могли оставить. Я, как самый старший, должен был принять решение. По колено в снегу, я подошел, погладил его по голове и присыпал снегом. Я снова был заурядным убийцей, но что ещё оставалось делать?

Я снова получил ранение (уже третье). Меня схватили, но я убежал. Потом меня забрали в немецкий госпиталь в Вестфалии в 1944 году. В начале 1945 года я опять присоединился к подразделению на западном фронте, чтобы воевать с американцами. С ними было легче воевать, чем с русскими. К тому же из-за всех зверских преступлений, что мы совершили в России, русские нас по-настоящему ненавидели, и чтобы избежать плена приходилось воевать как зверям.

Меня послали защищать Рейн сразу после высадки. Армия Паттона наступала на Париж. После поражения 17 марта 1945 года нас переправили на поезде в Шербур. Нас - сотни немецких солдат - посадили в открытые вагоны. Нам не позволяли пользоваться туалетами, но дали достаточно еды. Для туалетов мы использовали жестяные банки. Когда французы на переезде стали оскорблять нас, мы стали бросать эти банки в них. Затем мы прибыли в Шербур.

Я увидел весь ужас опустошения, протянувшийся с востока на запад. Что же мы наделали! Я видел катастрофические потери. 50 миллионов людей погибли в этой войне! Мы хотели захватить территорию и 50% природных ресурсов планеты, включая нефть находившиеся в России. Вот в чём было дело.

Сейчас оглядываясь назад, я отдаю честь Красной Армии за то, что они спасли мир от Гитлера. Они потеряли в этой войне больше людей. Девять из десяти немецких солдат, погибших во время второй мировой, погибли в России. Меня попросили приехать к Мемориалу возле Имперского Военного Музея пару недель назад. Я держал там речь, в которой отдал дань Красной Армии...

Мы, немцы, думали, что у нас сильнейшая армия в мире, но посмотрите, что стало с нами - американцы должны помнить это. Революция произойдет повсюду, даже если это случится не совсем так, как говорил Борис. Новое пробуждение революционных сил неминуемо.

Сталинское общество имело честь удостоится встречи с Генри Метелманном, выступившим с речью на Ежегодном Общем Собрании 23 февраля 2003 года, проводившемся под председательством Эллы Рул, секретарем собрания была Айрис Крамер. Он поделился памятными воспоминаниями о детстве в гитлеровской Германии, до того как он в составе немецкой армии попал под Сталинград. Провел параллели между немецко-фашистским экспансионизмом и сегодняшней англо-американской империалистической агрессией против Ирака. Данная версия собрана из обширных записей, полученных во время встречи.

Воспоминания ветеранов вермахта

Виганд Вюстер

"В аду Сталинграда.Кровавый кошмар вермахта""

Издание- Москва: Яуза-пресс, 2010 год

(сокращённая редакция)

Вторая мировая война. Битва на Волге. 6-я армия вермахта. 1942 год.

Чем дальше наш поезд шел на восток, тем более спиной к нам поворачивалась весна. В Киеве было дождливо и прохладно. Мы встретили множество итальянских военных транспортов. Итальянцы, с перьями на шляпах, не производил и хорошего впечатления. Они замерзали. В Харькове кое-где даже лежал снег. Город был заброшенным и серым. Наши квартиры в колхозе были невзрачными. Бельгия и Франция вспоминались как потерянный рай.

Тем не менее в городе оставались развлечения, такие как солдатские кинотеатры и театр. Главные улицы, как и везде в России, были широкими, прямыми И внушительными - но довольно запущенными. Как ни странно, харьковские театральные постановки были совсем не плохи. Украинский ансамбль (или те, кто здесь остался) давали «Лебединое озеро» и «Цыганского барона». Оркестр появился в шерстяных пальто с меховой оторочкой, с шапками, сдвинутыми на затылок или надвинутыми на нос. Только дирижер, видимый из зала, был одет в поношенный фрак. Время не пощадило и костюмы, и декорации. Но, используя множество импровизаций, постановка прошла весьма неплохо. Люди старались и были талантливы. В Советском Союзе культуре придавался смысл и значение.

Наша дивизия еще не полностью прибыла в Харьков, когда русские прорвали немецкие позиции севернее города. Пехотному полку, нашему тяжелому батальону и легкому артиллерийскому батальону (211-й пехотный полк Оберста Карла Барнбека, I батальон 171-го артиллерийского полка майора Герхарда Вагнера и IV батальон того же полка оберст-лейтенанта Гельмута Бальтазара) пришлось сыграть пожарную команду.

Батарея уже понесла потери, двигаясь на первую огневую позицию, когда русские бомбы легли в колонну. Немецкое господство в воздухе уменьшилось, хотя и оставалось. Беспокоящий огонь русской артиллерии ложился у нашей батареи, но, кажется, противник не засек ее, хотя мы неоднократно стреляли со своей позиции.

Я стоял за батареей, выкрикивая указания орудиям, когда на третьем орудии раздался страшный взрыв. Сгоряча я подумал, что мы получили прямое попадание. Мимо меня пролетел большой темный предмет. Его я опознал как пневматический компенсатор, сорванный с гаубицы. Все побежали к разрушенной артиллерийской позиции. Номера первый и второй лежали на лафете.

Остальные казались целыми. Орудие выглядело плохо. Ствол перед самым казенником раздуло и порвало на полосы. При этом передняя часть ствола не разошлась. Два пружинных накатника по обе стороны ствола были сбиты и развалились на части. Люлька была погнута. Ясно было видно, что пневматический компенсатор, расположенный над стволом, был сорван. Произошел разрыв ствола, первый в моем опыте. Я видел пушки с разрывом ствола, но там они рвались с дульного среза. Вообще, разрывы ствола случались редко.

Два артиллериста на лафете зашевелились. Давление взрыва покрыло их лица точками лопнувших мелких кровеносных сосудов. Их тяжело контузило, они ничего не слышали и плохо видели, но во всем остальном остались целы. Все выглядело страшнее, чем оказалось. Это подтвердил и врач. С его приходом их состояние начало улучшаться.

Их, конечно, ударило и оглушило, так что их отправили на пару дней в госпиталь. Вернувшись, они не хотели возвращаться к пушкам. Их все понимали. Но, какое-то время потаскав снаряды, они предпочли снова стать артиллеристами. Долгое время шли споры о причине разрыва. Кто-то даже пытался винить тех, кто обслуживал орудие, потому что ствол положено осматри вать после каждого выстрела на предмет посторонних предметов, оставшихся в нем.

Да, правило визуальной проверки существовало, но было пустой теорией, потому что не позволяло высокого темпа огня и никто о нем не вспоминал во время боевых действий - хватало других забот. Также ни разу не случалось, чтобы такое могли сделать остатки порохового картуза или сорванный снарядный поясок. Скорее всего, дело было в снарядах.

Из-за дефицита меди снаряды делались с поясками из мягкого железа. В некоторых партиях снарядов появились проблемы, и уже время от времени происходил разрыв ствола, как бы не в моем батальоне. Теперь перед стрельбой проверялась маркировка на всех снарядах на случай появления снарядов из тех несчастливых партий. Такие появлялись то и дело - их специально маркировали и отправляли обратно. Всего через несколько дней батарея получила новенькое орудие. Харьков и его склады снабжения находились еще очень близко.

Когда все, казалось, успокоилось, развернутые части дивизии были отведены в тыл. Но до того, как батарея дошла до места расквартирования в колхозе, русские снова прорвались в том же месте. Мы развернулись и снова отправились на позиции. На этот раз батарея прямо столкнулась с саксонскими частями. Теперь заведомо неприязненное отношение изменилось до суждения «что могли сделать эти бедолаги... ». Саксонцы всю зиму лежали под Харьковом в грязи, имели плохое снабжение и были в плохом состоянии, живая картина нищеты.

Они были полностью измучены, в ротах оставался смехоподобный боевой состав. Они не могли сделать больше при всем желании. Они сгорели, оставив одни головешки. Никогда раньше не видел немецкую часть в таком жалком состоянии. Саксонцы были в куда худшем состоянии, чем наша 71-я дивизия, когда ее прошлой осенью вывели из-под армейского управления из-за потерь под Киевом. Мы чувствовали лишь сострадание и надеялись, что наши собственные части минует подобная участь.

Основная линия фронта шла по плоской возвышенности. В тылу, на другой стороне долины, батарее пришлось обосноваться на переднем скате склона между несколькими глиняными хижинам. Необычное расположение орудий было неизбежным, потому что другого укрытия в этой угрожающей ситуации на нужном удалении от русских просто не было. Мы даже не могли стрелять достаточно далеко в глубину расположения противника. Если русские начнут успешно атаковать и выбьют нашу пехоту с гребня возвышенности, позиция на переднем скате станет опасной.

Машинам со снарядами будет почти невозможно добраться до нас, а у нас будет очень мало шансов сменить позицию. Но для начала - несколько дней я был передним наблюдателем на передовой под непрерывным тяжелым обстрелом. Наша пехота хорошо окопалась, но на их боевом духе сказался безостановочный обстрел, когда днем никто не мог двинуться, даже не мог высунуться из своей норы. Ну, я и мои радиооператоры меньше страдали от обстрела: мы спокойно сидели в глубокой «лисьей норе » и знали, что даже близкое попадание нас не затронет.

Прямое попадание, что имело бы очень печальный исход, мы в расчет не принимали. Опыт вновь показал, что артиллеристы больше боятся обстрела оружием пехоты, чем артиллерийского. Для пехоты было верно прямо противоположное. Оружия, которым владеешь сам, боишься куда меньше, чем неизвестного. Связные пехотных частей, иногда прячущиеся в нашей норе, нервно смотрели, как мы спокойно играем в карты. Тем не менее я был рад, когда меня сменили и я вернулся на батарею. На этот раз основной наблюдательный пункт находился далеко позади орудийных позиций.

Это было неожиданным решением, но такова уж была местность. Русские еще атаковали 17 и 18 мая, сильно превосходящими си лами. Скоро придет весна с летним теплом. Это было бы приятно, не начнись в это время неприятельские атаки. Были обнаружены скопления вражеских танков. Нам все чаще приходилось открывать заградительный огонь. Наблюдатель, заменивший меня, все чаще требовал огневой поддержки. Вся передовая на гребне исчезала под облаками разрывов русской артиллерии. Было ясно, что противник скоро начнет атаку.

Малое расстояние до тыла упрощало подвоз снарядов. Один раз моторизованная колонна даже подъехала прямо к орудиям. Наши собственные колонны на конной тяге не могли справиться с высоким расходом. Стволы и затворы были горячими. Все свободные солдаты были заняты на заряжании орудий и подносе снарядов. Впервые стволы и затворы приходилось охлаждать мокрыми мешками или просто водой, они раскалялись так, что расчеты не могли стрелять.

На некоторых стволах, которые уже выстрелили тысячи снарядов, появилась сильная эрозия ствола у переднего края снарядной каморы - в гладкой части ствола, - куда входил ведущий конец снаряда. Требовалась большая сила, чтобы открыть замок с одновременным выбросом пустой гильзы. То и дело, заставляя край гильзы выйти из эродированной каморы, в ход пускался деревянный банник. Из - за эрозии ствола происходил недогар пороха. Если во время быстрой стрельбы замок открывался сразу же после отката, наружу вырывались струи пламени.

Фактически они были безопасны. Но к ним нужно было привыкнуть. Однажды, когда у нас на позиции были пехотинцы, они захотели пострелять из пушек. Обычно они осторожничали. Шнур нужно было дергать с силой. Ствол откатывался близко к телу, звук выстрела был незнаком. Для артиллеристов это была хорошая возможность поважничать. Всегда к месту приходились байки о разрыве ствола. Что касается героизма, - естественно, артиллеристы чувствовали стеснение перед бедолагами из пехоты, которое стара лись скомпенсировать.

Утро 18 мая выдалось решающим. Русские танки атаковали с поддержкой пехоты. Передовой наблюдатель передал срочный вызов. Когда мы увидели первый танк на нашей собственной передовой перед артиллерийской позицией, наблюдатель передал просьбу пехоты разобраться с прорвавшимися танками, не думая о наших солдатах. По ·их мнению, лишь таким образом можно будет удержать позицию. Я был рад, что в этой мешанине я не там, на передовой, - но беспокоился о нашей неудачной позиции на переднем скате, которую танки могут в любой момент взять под прямой обстрел.

Артиллеристы забеспокоились. Танки пошли с противоположного склона, стреляя по площадям, но не по нашей батарее, которую они, наверное, не заметили. Я бегал от пушки к пушке и назна чал командирам орудий конкретные танки в качестве мишени на прямой наводке. Но они откроют огонь лишь тогда, когда русские танки отойдут достаточно далеко от нашей передовой, чтобы не задеть наших. Наш заградительный огонь открылся на дистанции около 1500 метров. 15-сантиметровые гаубицы на самом деле не были для этого предназначены. Требовалось несколько выстрелов с коррекцией, чтобы попасть в танк или разделаться с ним близким попаданием 15- сантиметрового снаряда.

Когда одно точное попадание сорвало целую башню со страшного Т -34, оцепенение спало. Хотя опасность оставалась явной, среди артиллеристов поднялся охотничий азарт. Они верно трудились у орудий И явно взбодрились. Я бегал от орудия к орудию, выбирая наилучшую позицию для раздачи целей. К счастью, танки по нам не стреляли, что бы для нас плохо кончилось. В этом смысле работа артиллеристов упростилась, и они могли спокойно целиться и стрелять. В этой жесткой ситуации меня вызвали к телефону. Командир батальона Бальтазар потребовал объяснения, как недолет с 10-й батареи мог упасть за командным пунктом одного из батальонов легкой артиллерии.

Он мог быть только с 10-и батареи, потому что в тот момент ни одна другая тяжелая батарея огонь не вела. Я пресек это обвинение, возможно, слишком резко и сослался на свою борьбу с танками. Я хотел вернуться к орудиям, управление которыми было для меня важнее. Может быть, я отвечал слишком уверенно, захваченный врасплох в разгар боя.

Когда мне снова приказали подойти к телефону, мне дали координаты якобы подвергшегося угрозе командного пункта, который, к счастью, не пострадал. Теперь я был полностью уверен, что 10-я батарея не могла отвечать за этот выстрел, потому что стволы ДЛЯ этого пришлось бы опустить примерно на 45 градусов, а я бы это заметил. Это было бы, к тому же, совершенно неправильно, ведь орудия стреляли по вражеским танкам.

Я попытался объяснить ситуацию Бальтазару. Тем временем бой с танками продолжался без остановки. Всего мы уничтожили пять вражеских танков. С остальными разделалась пехота в ближнем бою на основной линии обороны. Танки исчезли. Дтака противника провалилась. Наша пехота успешно удержала позиции. От передового наблюдателя, снова оказавшегося на связи, пошли ободряющие сообщения, он занялся корректировкой огня батареи по отступающему противнику. Я по полевому телефОну связался с командиром батареи Кульманом и сделал подробный рапорт, который его удовлетворил. И все же он продолжал твердить о недолете. Я отвечал самым неуважительным образом. По мне, история была самая идиотская.

Когда ближе к вечеру бой окончательно стих, артиллеристы начали рисовать кольца на стволах белой масляной краской - откуда они ее только достали. Я был уверен, что всего было не более пяти но вместе с танком под Немировом это было уже шесть. По счастью, ни одно орудие не обошла победа, а то поднялась бы такая «вонь» . Наводчики и командиры орудий с двумя победами у каждого, естественно, были героями дня. Именно из-за позиции на переднем скате мы могли стрелять прямо по танкам, но главное было в том, что танки не опознали нас на нашей Идиотской позиции на склоне. Ни один вражеский выстрел нас не задел, и даже русская артиллерия нас не тронула. Солдатское везение!

Из-за всего этого шума вокруг пресловутого недолета я повел себя предусмотрительно. В качестве меры предосторожности я застраховался от всех обвинений. Я собрал все записи от командиров орудий и даже от телефонистов и радиооператоров о целеуказаниях с нашего главного наблюдательного пункта и от передового корректировщика. Я собрал и изучил документы на предмет любых неточностей и ошибок. Чем больше я в них смотрел, тем яснее мне становилось, что для такого промаха нужно было чрезвычайное изменение азимута. Там была ошибка. Мы действительно стреляли с разных углов возвышения, но с самым незначительным траверсированием стволов. Хотя это было уже перестраховкой, я проверил расход боеприпасов и просмотрел Формуля ры орудий - работа, которая лишь дополнила общую картину. Кроме прочего, угла траверсирования глубоко увязших в грунте гаубиц было недостаточно. Станины пришлось бы развернуть - серьезная работа, которая не прошла бы не замеченной мной. Я успокоился: мое положение было прочным как скала.

Было чудесное солнечное утро, и я спланировал все так, чтобы прибыть вовремя, но не слишком рано. Бальтазар, кажется, уже ждал меня, когда я вошел. Его адъютант, Петер Шмидт, стоял сбоку за ним. - По вашему приказанию прибыл. - Где твой шлем? На тебе должен быть шлем, когда ты приходишь за взысканием, - прорычал Бальтазар. Я ответил по существу и в самой спокойной манере, что я абсолютно чист в этом вопросе, потому что прочел устав и убедился, что фуражки достаточно. Это было уже слишком.

Ты осмеливаешься учить меня?! Затем последовал истерический поток оскорбительных слов, взятых из репертуара казарменного унтер-офицера, - язык, который в поле уже почти исчез из памяти. Думаю, Бальтазар знал, что отсутствие самоконтроля всегда будет ставить под сомнение его качества. Его взрыв подошел к концу: «И когда я приказываю надеть шлем, ты надеваешь шлем, ясно?!» Адъютант неподвижно стоял за ним, молча, с камен ным лицом - а что еще нужно было делать? - Дай мне свой шлем, Петер, - сказал я, повернувшись к нему. - Мне нужен шлем, а у меня с собой нет.

На обратном пути я колебался, обдумывая, что делать и в каком порядке все случится. На обратном пути я решил зайти к Ульману, чтобы доложиться ему. На удивление, он попытался успокоить меня и отговорить от подачи жалобы: «Вы так не заработаете себе друзей». Какие у меня теперь были друзья? Но Кульман, кажется, в одном был на моей стороне. Он ничего не хотел делать с кольцами на стволах, потому что они были гордостью батареи. Мне стоит поискать свидетелей. Наш корректировщик мог бы мне помочь. Тем не менее он, казалось, помогает мне нехотя.

Из «Книги мудрых» Я узнал, что жалобу следует подавать по официальным каналам, рапорт должен быть подан в запечатанном конверте, который в моем случае может открыть лишь командир полка. Я поступил в соответствии с этой формулой. Я оспорил обвинение в « недостатке надзора» и приложил свидетельств. Я пожаловался, что никакого честного расследования не производилось. Наконец, я пожаловался на грубые оскорбления.

Отправив жалобу, я почувствовал себя лучше. В лю бом случае, мне было ясно, что Бальтазар будет меня безжалостно преследовать. Он меня достанет тем или иным способом. Мне придется быть настороже и надеяться на перевод в другой батальон, что было обычной практикой в таких случаях. Оберст-лейтенант Бальтазар был достаточно самоуверен, чтобы вызвать меня. Жалоба - ну что ж - мне стоит знать, что то, что я сделал, было глупо.

Потом он дошел до сути:. конверт наверняка заклеен так, что любой старый «пизепампель» (местное рейнландское, а точнее брауншвейгское, выражение, означающее «плохой парень», «тупой, плохо воспитанный парень» или даже «зануда» или «мокрая постель»), так он себя называл, не сможет его прочесть, так что ему придется его вскрыть. Он был поражен, когда я запретил делать это, сославшись на «Книгу мудрых». Весь вопрос можно пересмотреть, если я позволю ему его вскрыть. Я отклонил предложение без дальнейших комментариев, считая, что процедура жалобы должна идти своим ходом.

Получить подтверждение наших подбитых танков оказалось для меня более. трудным делом. Конечно, эксперты могли определить, был ли танк подбит 15-см снарядом или нет. Но такие соображения в определенных условиях не работали. Уничтоженные танки были расположены в нашей зоне, но не заявит ли пехота о них сама? Хорошо еще, что другие батареи и части ПТО не стреляли по танкам, - в противном случае заявка на 5 танков превратилась бы в 1О или 20. Такое часто случалось, как чудо умножения хлебов Иисусом. Кроме нас, артиллеристов, которые и вели стрельбу, кто мог чтото видеть? У пехоты во время русского прорыва были другие заботы.

Если они успели реорганизоваться, любые поиски были бы бесполезны. Вопрос на вопрос. Офицер артиллерийско-технической службы, который оказался на батарее из-за проблем с эрозией стволов, сомневался, что на обломках танков удастся найти четкие свидетельства того, что они уничтожены снарядами 15-см гаубицы. В некоторых случаях все четко и ясно, но в целом все чрезвычайно сомнительно. Я хотел пойти и сам начать расспрашивать пехоту, опасаясь, что свидетельства не найдутся, - и предвидя новые конфликты с Бальтазаром.

Лейтенант фон Медем сообщил, что пехоту совершенно воодушевила наша битва с танками. Один только командир батальона подтвердил три победы и нанес их на карту. Была даже одна, которую мы не заметили и не посчитали. Более того, было еще три подтвержденные победы от командиров рот. Так что 5 сожженных танков стали 6 и даже 7, потому что два танка столкнулись, когда первый был опрокинут на бок попаданием под гусеницы. Главное, что теперь мы могли предоставить свои победы в письменном виде. Кульман сам был совершенно горд своей 10-й батареей. Моя вчерашняя недооценка, наверное, оставила хорошее впечатление. Но в противостояние между мной и оберст-лейтенантом Бальтазаром гауптман Кульман вмешиваться не хотел, хотя и хлопал меня одобрительно по плечу и называл наказание чистым пустяком.

Я держал свои мысли при себе, лишь замечая по ходу дела адъютанту Петеру Шмидту, которого Бальтазар послал ко мне, потому что он поставил задачу доказательства передо МНцЙ, но те рапорты от корректировщика уже шли к Кульману по «официальным каналам». Да, о тех 7 танках теперь кричали с крыш, составляя славную страницу истории батальона, который имел малое к тому отношение, - что разъяснил Кульман, - указав, что все это сделала исключительно его батарея, хотя сам он лично в этом не участвовал и соглашался с Бальтазаром насчет моего наказания.

Большие победы 1941-го до начала зимы вызвали настоящий поток медалей, позже их стали экономить. Когда Сталинград подходил к концу, даже сильнейшие раздачи медалей и повышений в чине не могли остановить коллапс. Вспомнили легенду о спартанцах, и для монумента понадобились (мертвые) герои... Изучение подбитых танков было информативно в нескольких смыслах. Т -34 был в 1942 г. лучшим и самым надежным русским танком. Его широкие гусеницы давали ему лучшую подвижность на пересеченной местности, чем у других, мощный двигатель позволял развивать лучшую скорость, длинный ствол пушки давал лучшую пробивную способность.

Недостатками были плохие приборы наблюдения и отсутствие кругового обзора, что делало танк наполовину сл€пым. Тем не менее при всей мощности брони он не мог противостоять 15-см снарядам, для поражения даже не было обязательно прямое попадание. Попадание под гусеницу или корпус переворачивало его. Близкие разрывы рвали гусеницы.

Наш боевой сектор скоро передали другой дивизии. Тем временем нашу 71-ю собрали вместе и еще раз пополнили. Мы прошли через Харьков на юг, в сторону новой операции на окружение. Харьковская битва успешно завершилась. Оборона против крупномасштабного наступления русских превратилось в разрушительную битву на окружение агрессора. Теперь мы снова шли на восток, победный конец войны снова оказался близко. Переправы через Бурлюк и Оскол пришлось вести в тяжелых боях. но после этого - как в 1941-м - были долгие недеnи наступления в изматывающей жаре, не считая дней, полных грязи, когда лил дождь.

Кроме двух крупных наступательных маневров наш тяжелый батальон редко участвовал в боевых действиях. Нам хватало забот с одним движением вперед. Коренастые тягловые лошади были пугающе худы и всем видом показывали, что не годятся для долгих маршей, особенно по пересеченной местности. Требовалась временная помощь. У нас еще оставалось несколько танков, обращенных в тягачи, но мы также искали сельскохозяйственные тракторы, в основном гусеничным. Немного можно было найти в колхозах прямо у дороги. Русские забрали с собой как можно больше, оставив только неисправное оборудование. Постоянно требовалось импровизировать, и мы всегда были в поиске горючего.

Для этого нам лучше всего послужил случайный Т -34. Мы высылали «призовые команды», которые охотились справа и слева по дороге нашего наступления на захваченных грузовиках. Для поддержания мобильности мы нашли 200-литровую бочку с соляркой. «Керосин», говорили солдаты - потому что слово «керосин» было для нас незнакомо. 200-литровую бочку везли на танке без башни, на котором подвозились боеприпасы. И все же у нас вечно не хватало топлива, потому что не удавалось как следует удовлетворить даже потребности моторизованных частей. Вначале мы двигали гаубицы целиком, потому что так было проще. Но скоро оказалось, что подвеска наших передков на конной тяге была для этого слаба и ломалась. Это создавало величайшие трудности при движении на позиции. Нам приходилось двигать ствол отдельно. Новые пружины было трудно найти, и офицер артиллерийско-технической службы с трудом мог их поставить в полевых условиях. И вот за каждым трактором двигался длинный караван колесных средств.

Мы, конечно, не выглядели как организованная боевая часть. Батарея напоминала цыганский табор, потому что нагрузку распределяли по крестьянским телегам, которые тянули небольшие выносливые лошадки. Из массы пленных, текущих нам навстречу, мы вербовали сильных добровольных помощников (хиви), которые, нося вперемешку гражданскую одежду, форму вермахта и свою русскую форму, лишь усиливали впечатление толпы цыган. Лошади, которые заболевали или слабели, распрягались и при вязывались к машинам, чтобы они могли трусить рядом с ними.

Я отрабатывал свое наказание «по частям». Местом домашнего ареста служила палатка, сделанная из состегнутых плащ-палаток, которую в тихие дни ставили для меня отдельно. Мой ординарец приносил мне еду. Батарея знала, что происходит, ухмылялась и продолжала хорошо ко мне относиться. Кульман тщательно вел учет времени и объявил, когда оно истекло. Он выделил мне на «выпуск» бутылку шнапса. Я связался с полковым адъютантом и спросил, как продвигается моя жалоба. Он подтвердил ее получение, но объяснил, что оберст Шаренберг отложил ее на время операции, потому что на жалобы у него не было времени.

Что мне было делать? Шаренберг и Бальтазар находились в хороших, если не дружеских, отношениях. Мне приходилось ждать и постоянно ждать гадостей от Бальтазара, который пытался выместить на мне зло, отчего то и дело страдала батарея. На гауптмане Кульмане снова сказалось напряжение, как в прошлом году. Теперь его даже перевели в запасную часть на родину. Поскольку другого подходящего Офицера не нашлось (доктора Нордмана в полку уже не было), мне пришлось принять батарею. С этим начались постоянные придирки Бальтазара.

При Кульмане это сдерживалось, потому что он мог сопротивляться. Даже во время коротких операций батарея постоянно получала самые неприятные задачи. Время отдыха было неудобнее, чем у других батарей. В неясных ситуациях мне поручали все виды особых поручений и даже при том, что я был командиром батареи, меня постоянно использовали в качестве передового наблюдателя. Если мой лейтенант, очень неопытный, сталкивался на батарее с трудностями, потому что не мог справиться с ветеранами - шписом и фуражиром, - мне приходилось заступаться за него. Эти двое старались с самого начала осложнить мне жизнь. В любом случае, одна моя вахта в качестве передового наблюдателя принесла нам еще один Т-З4 в качестве буксировщика. Отступающие части Красной Армии забрали почти все рабочие машины, так что артиллеристам пришлось ремонтировать те, что остались Я испытывал некоторое беспокойство, потому что недалеко слышался звук вражеских танковых гусениц. Я мог стрелять - но куда? Просто в туман? Так что я стал ждать.

Когда я возвращался к окопу радистов, мне пришлось отвлечься на «утренние дела», так что я зашел в кусты и спустил брюки. Я еще не закончил, когда танковые гусеницы лязгнул~ буквально в нескольких шагах от меня. Я быстро закруглился и увидел танк темной тенью в тумане прямо над постом радистов. Он стоял, более никуда не двигаясь. Я увидел, как радист выскочил из окопа, спасаясь бегством, но потом развернулся, наверное, пытаясь спасти радиостанцию. Когда он выскочил с тяжелой коробкой, танк развернул башню. В ужасе радист с размаху запустил железной коробкой по танку и нырнул в первый попавшийся пустой окоп. Я мог лишь наблюдать, не имея возможности что-то сделать.

Прибежали пехотинцы. Радист пришел в себя. Танк был цел и невредим. Весь инцидент можно было объяснитьлишь одним: русские, должно быть, увидели человека с коробкой и решили, что это подрывной заряд. Иначе они не сбежали бы в такой спешке.

Было много громких криков одобрения, и по кругу пошла бутылка. Когда туман рассеялся, не было видно ни русских, ни, конечно, танков. Они сбежали в тумане, никем не замеченные. Наступление, жара и пыль! Внезапно прицеп с орудийным стволом провалился до оси. Хотя рядом не было ручьев, под дорогой, похоже, образовалась промоина, - наверное, поработали сильные дожди. Впереди было много работы. Мы торопливо достали лопаты, и начались раскопки. К колесам и оси привязали веревки, чтобы вытащить прицеп, рядом стояли лошади, отцепленные от передков, - в качестве дополнительной тягловой силы. Мы уже знали, что здесь достаточно часто приходится играть в такие игры.

Мимо проезжал Бальтазар, он выглядел довольным: - Как можно быть столь тупым и завязнуть на ровной дороге. У нас нет времени. Лейтенант Лохман немедленно едет с батареей. Вюстер, вы на прицеп со стволом. Восемь лошадей, восемь человек. Решение было необъективным. Он мог бы позволить мне использовать для рывка Т -34, как я хотел сделать. Одно это могло гарантировать успех "раскопок». Моим людям было ясно, что это была одна из тех маленьких игр, в которые Бальтазар любил со мной играть.

После того, как мы, кажется, достаточно намахались лопатами, попытка с восемью ослабевшими лошадьми Провалилась: прицеп уже нельзя было вытащить. Солдаты тоже были измучены. И я позволил им перекусить - я ТОЖе был рад поесть, потому что ничего полезного мне в голову не приходило. время от времени к нему прикладывались, пили, но не увлекались. Жара сдерживала желание выпить. Уже под вечер я добрался до батальона, вставшего на отдых у колхоза. Бальтазар скрыл удивление: он не ждал меня так рано. Я не упомянул о пехоте. В другой раз мимо пыльной, неторопливо движущейся батареи проехал наш командир дивизии, генералмайор фон Хартман. Я доложил ему в обычной манере. - Там на фронте заваривается каша. Как быстро вы сможете туда добраться? - спросил он, показав мне место на карте. - С обычной скоростью марша это займет 6-7 часов. Лошади держатся из последних сил.

Наступление продолжалось. Однажды длинную, растянутую колонну обстреляли русские окруженцы, прячущиеся в поле качающихся подсолнухов. Такое происходило сплошь и рядом, ничего особенного. Обычно им отвечала только двуствольная установка на пулеметной повозке, а мы даже не останавливались. На этот раз Бальтазар - который был тут - решил, что все будет иначе. Он приказал разгрузить один безбашенный Т- 34, взял пулемет и рванул навстречу врагу в подсолнуховом поле, который оставался невидимым.

Надеюсь, наш тягач не накроется, - сказали артиллеристы, оставленные на дороге. Так и случилось. Из танка поднялись пламя и клубы дыма. Наверное, попали в 200-литровую бочку топлива, стоящую на танке сзади. Артиллеристы смогли увидеть, откуда им придется спасать команду танка. Довольно большая группа побежала к месту происшествия, стреляя в воздух из винтовок для устрашения. Танкисты были еще живы, успев выпрыгнуть из горящего танка, и укрылись неподалеку. Некоторые из них серьезно пострадали. У оберст-лейтенанта Бальтазара серьезно пострадали лицо и обе руки. Он скрипел зубами. Теперь он надолго окажется в госпитале.

Ничего этого не случилось бы - вся затея была глупостью с самого начала. Как можно разъезжать с бочкой топлива? Я был рад, что уничтоженный Т-34 принадлежал 11-й батарее, а не моей 10-й. Было непросто найти новый тягач. Теперь Бальтазар какое-то время не сможет меня донимать. Но я не чувствовал злорадства. Я не отозвал свою жалобу, даже когда командир полка мимоходом поговорил со мной о ней, ссылаясь на ожоги Бальтазара. Дивизия подошла к Дону. У Нижнечирской и на станции Чир шли тяжелые бои, в том числе и для нашего тяжелого батальона. Из-за постоянной смены места главного удара по приказу командования мы часто ездили туда-сюда за линией фронта, как правило, так ни разу и не выстрелив. Нам был не в новинку этот загадочный метод, эти хитрые господа так ничему и не научились. дальше на север уже началась битва на переправе через Дон. Вновь сформированная 384-я пехотная дивизия, первый раз вступившая в бой в 1942 г. под Харьковом - и уже понесшая там тяжелые потери, истекала кровью. Когда русские позже окружили Сталинград, соединение было наконец растащено по частям и расформировано. Его командир, ставший расходным материалом, должно быть, вовремя улетел. За добрых полгода вся дивизия будет уничтожена.

Когда русские неожиданно стали бомбить мою 10-ю батарею, наши хиви - до сих пор дружелюбные и надежные - просто исчезли. Нам нужно было внимательнее относиться к ним. Пока что было легко найти замену среди новых пленных. Оглядываясь назад, могу сказать, что мы были слишком беспечны. Мы редко выставляли на ночь часов:часто бодрствовали лишь связисты, чтобы получать приказы или целеуказания. Имея несколько надежных солдат, противник легко мог застать нашу ба тарею врасплох. К счастью, в нашем секторе такого не случалось. Как бы просто ни показалось это сделать, но пробраться через линию фронта для такого рейда было определенно нелегко. Кроме решимости требовался высочайший уровень подготовки. Такие « игры В индейцев» годились только для кино. Так что потери в батальоне тяжелой артиллерии держались на минимальном уровне даже в 1942 г. Мы чаще думали о тяготах марша, чем о реальных опасностях.

Ночью 9 августа 1942 г. батарея двигалась по широкой песчаной дороге вдоль крутого берега Дона. Мы должны были переправиться через реку где-нибудь дальше к северу. Мне было неизвестно, в каком порядке мы двигались, но некоторые части батальона, должно быть, шли, впереди. Я получил указания по движению и выполнял их без карт и без знания общей ситуации. О мерах безопасности не приказывали, так что они казались ненужными. К 03.00 утра мы вызвали на себя огонь спередисправа, с той стороны Дона. Он велся почти исключительно из ручного оружия. Никого из нас он не встревожил. Эта сонная идиллия резко оборвалась, когда галопом подскакал конный делегат связи и сообщил, что русские перешли Дон и напали на 11-ю батарею на дороге перед нами.

А где штабная батарея и 12-я? Без малейшего понятия. Что нам делать? Было слишком рискованно двигаться дальше. Нужно ли нам развернуться и убегать? Ни один из этих вариантов не имел смысла. Они могли привести к фатальным последствиям, потому что русские могли перейти через Дон и за нами. Между Доном и дорогой наших войск больше не было. Нужно ли мне дожидаться приказов командира? Невозможно, ведь мы не знали, где он. Бальтазар вернулся из госпиталя. Я подумал: «Подождем». Так что я приказал всему транспорту укрыться в кустах и приготовил четыре замаскированные гаубицы к стрельбе в сторону Дона. Этим решением я отрезал возможность быстрого отступления, но если появятся русские, я смогу пустить орудия вход.

Я послал наблюдателей вперед по дороге и всеми имеющимися людьми стал оборудовать позиции для ближнего оборонительного боя, куда выставил два зенитных пулемета, снятых с машин. Потом я послал лейтенанта Лохмана и двух радистов вперед, чтобы мы могли стрелять по противнику, когда рассветет. Дорога оставалась пустой. Никто не шел с фронта, никто не ехал с тыла. На открытом месте мы чувствовали себя одинокими и забытыми. Мы слышали нарастающий огонь ручного оружия. Огонь ручного оружия приближался, и наконец к нам побежал наш связной, крича: «Русские идут!» Мы оказались в деликатной ситуации.

Я дал указания командирам орудий вести огонь прямой наводкой, распределил подносчиков снарядов и составил «стрелковую часть» под командованием двух вахмистров, которая сможет как можно быстрее открыть огонь из винтовок. Только ездовые остались в укрытии с лошадьми. Они смогут бежать, если опасность будет слишком близко. Когда на дороге показались первые фигуры, силуэтами на фоне утреннего неба, я заколебался, желая быть абсолютно уверенным, что это и вправду русские, а не наши отступающие солдаты. И отдал приказ, который много раз слышал командиром орудия в Польше: «Командирам орудий - дистанция тысяча метров - огонь!»

Оцепенение спало; ком в горле исчез. Четыре снаряда вышли из четырех стволов плотно, как один выстрел. Еще до того, как их успели перезарядить, мои стрелки и пулеметчики открыли огонь. Русские явно не рассчитывали наткнуться на нашу батарею. Они опешили и стали отступать, ведя яростный ответный огонь. На их правом фланге явно шла стрельба из личного оружия. Это наверняка были остатки 11-й батареи. Мои стрелки перешли в атаку, выскочив на открытое место и ведя огонь стоя в полный рост. Лохман приказал им вернуться. Он заметил отступающих русских и подавил их - а также переправу, - стреляя с закрытых позиций.

Чуть погодя приехал оберст-лейтенант Бальтазар. Я составил жалобу на него из-за несправедливого дисциплинарного взыскания. Теперь я впервые встретил его после того, как он получил ожоги, впрочем, уже вполне зажившие. Он был в бодром расположении духа. Машины 11-й батареи и штабной батареи удалось отбить. Они все еще стояли на дороге, получив лишь незначительные повреждения, о которых не стоило и говорить. Благодаря нашему артиллерийскому огню - который также гро зил переправе противника - русские потеряли голову. Они даже бежали от наших артиллеристов, сделавших вид, что они пехота.

С юга для подстраховки подошла моторизованная стрелковая рота из 24-й танковой дивизии. Бальтазар поблагодарил их за предложение, но отверг их помощь, поскольку чувствовал, что контролирует ситуацию. Я не был так уверен, но держал рот на замке. Я бы с радостью позволил пехоте прочесать тут все вместо наших импровизаций. Но русские быстро обрели уверенность, как только до них дошло, что они бежали от «пехотинцев-любителей». Они быстро перегруппировались и снова начали атаку, все, что мы успели, - снять часть машин с дороги. Пока моя батарея снова готовилась к огню прямой наводкой, из кустов со стороны, где мы оставили наши передки, показалась дружественная пехота. Это оказал ся целый батальон из нашей дивизии в полноценной ата ке на противника. Чувство неуверенности исчезло. Наша пехота двигалась вперед в манере опытных профессиональных солдат, развернула минометы и пулеметы и была практически невидима на открытой местности, в то время как чутъ раньше наши люди стояли тут и там плотными группами.

Когда мои "стрелки » вернули себе мужество и попытались присоединиться к пехоте, их завернули обратно дружелюбным взмахом руки одного из ротных командиров. Солдаты из артиллерии могут без проблем обращаться с винтовкой, но у них нет никакой тактической подготовки пехотинца. Как следствие, у нас часто были проблемы, когда начинался ближний бой. Но честно говоря, о моих людях стоит сказать, что они всегда профессионально работали с пушками, даже под сильнейшим огнем противника. Каждый солдат до подносчика боеприпасов стоял до конца.

Лейтенант Лохман все время действовал безукоризненно. Еще раз он вмешался в бой, корректируя наш огонь по отступающим русским, и особенно по их переправе, которую они хотели использовать для отступле ния. Огневые позиции 10-й батареи стали сборным пунктом для рассеянных элементов батальона. 12-ю батарею, кажется, бой обошел стороной (но командир батареи, обер-лейтенант Козловски, был ранен). Они, скорее всего, ушли вперед, когда начался этот ужасный эпизод. В 11-й и штабной батареях потери были тяжелые, особенно во время второй фазы боя, когда русские возобновили атаку. Командир батареи и старший офицер батареи были убиты, а батальонный адъютант Шмидт был тяжело ранен.

Я поговорил накоротке с Петером Шмидтом, который, терпя огромную боль, высказал разочарование Бальтазаром. Он умер на перевязочном пункте. Командир дальномерной части - молодой, но давно служащий в своем чине лейтенант Варенхольц - тоже был убит. Другие офицеры вышли из этой катавасии с ранениями, в то время как у унтер - офицеров и рядовых потерь было сравнительно мало. Главной причиной этого было то, что наши офицеры - неопытные в общевойсковом смысле слова - слишком много времени бегали туда-сюда, руководя своими солдатами. Никто на самом деле не имел представления, что делать. Сначала они бежали вперед плотными группами, стреляя стоя, - но потом по-настоящему испугались. Солдаты стали отползать, а потом в панике побежали.

В нашей 10-й тоже было несколько потерь. Медик, верхнесилезец, говоривший на польском лучше, чем на немецком, вырвался вперед, и русские срезали его, когда он направлялся к раненому солдату. Этот солдат доказал свою храбрость во многих переделках. Он был чувствителен и обижался, когда другие смеялись над его слегка заикающимся говором.

Теперь для нашего IV батальона все выглядело плохо. Какого черта Бальтазар завернул обратно мотопехоту? Разве не его дело отправлять вперед пехоту, даже если никто не знает точную численность переправившихся русских? Наши потери были в основном заслугой Бальтазара, но никто не осмеливался об этом заговорить. Я принял командование 11-й батареей, поскольку офицеров у них больше не было. 10-й придется обходиться двумя оставшимися лейтенантами. Наступление продолжалось в сторону Калача и реки Дон. Было нелегко перегруппировать батарею, в которой я не знал солдат. Шпис и унтер-офицеры были лояльны, но оставались себе на уме и далеко не в первую очередь думали о функциональности всего батальона.

Погибший командир, кадровый офицер обер-лейтенант Бартельс, который был на несколько лет старше меня, оставил очень хорошего ездового коня, мощного, черного по кличке Тойфель (нем. «черт» или «дьявол»). у меня наконец есть приличная лошадь! После Пантеры и Петры на 10-й батарее мне пришлось обходиться Зигфридом. у него был хороший экстерьер, но слабоватые передние ноги. Было многое, чего этот зверь сделать не мог. Он был слабоват для прыжков. Правда, это для меня было более не важно, поскольку с начала русской кампании в 1941-м я участвовал в считаных конных состязаниях. Тойфель недолго был со мной. Несколько дней я с удовольствием ездил на нем, и мы бы привыкли друг к другу, если бы однажды,он не сбежал. Лошади всегда теряются. Но его так и не нашли. Кто откажется от хорошей бродячей лошади? Может быть, Тойфеля даже украли. Конокрадство было популярным спортом.

Калач взят немецкими войсками. Плацдарм на восточном берегу Дона тоже достаточно укреплен. Германские танковые части уже пробиваются к Сталинграду, а наша батарея чуть южнее пересекает реку на пароме под покровом темноты. Переправа проходила под беспокоящим огнем. Так называемые швейные машинки (низколетящие русские бипланы) бросали на нас ракеты, а затем - бомбы. Несмотря на это, переправа шла без задержек. На восточном берегу царило легкое замешательство. На разных направлениях возникали стычки.

На песчаном грунте было трудно разворачиваться орудиям. Затем до нас дошли слухи, что немецкие танки уже дошли до Волги севернее Стал ин града. Мы нашли несколько листовок, на которых был изображен Сталинград, уже окруженный немецкими танками. Мы ничего подобного не заметили, поскольку русские яростно сопротивлялись. Мы не видели ни немецких, ни русских танков. Впервые мы столкнулись с большим количеством русских самолетов, даже в течение одного дня. Их современные одномоторные истребители пикировали на нас с низкой высоты, стреляли из пулеметов и пускали ракеты по нашей медленно движущейся колонне. Они также бросали бомбы.

Когда самолет атаковал нас сбоку, ущерба не было почти никакого. Правда, однажды, когда два «мясника », стреляя из пушек, зашли по оси нашего движения, я ожидал тяжелых потерь. Скатившись с лошади, чтобы обнять землю, я почувствовал шум, разрывы, клубы пыли и беспорядок. Через несколько секунд все закончилось, больше ничего не происходило. На некоторых машинах были· пробоины от осколков. Топка полевой кухни превратилась в решето. По счастью, никто не пострадал, лошади тоже были целы.

Позже в тот же день, во время полуденного при вала в советском колхозе, нашу батарею жестоко потрепало, когда наши собственные бомбардировщики Хе-111 стали аварийно сбрасывать бомбы. Никто не обращал внимания на медлительные низколетящие самолеты, как вдруг стали падать бомбы, разрываясь между плотно составленными машинами и повозками. Я видел, как три летчика выпрыгнули из падающего самолета, но их парашюты не раскрылись вовремя. Потом самолет врезался в землю и взорвался. Никто не обратил внимания на горящие обломки. Там мы ничего не могли сделать. Все наше внимание заняли пораженные солдаты и лошади. Несколько зарядов в грузовике с боеприпасами загорелись. Пламя било из картузов с порохом, как вода из прорванного шланга. Их нужно было выбросить из грузовика, чтобы они спокойно выгорели и не подняли все на воздух. Самым важным было убрать их от снарядов.

Нашему водителю оторвало предплечье, он потерял сознание. Ужасные зрелища настолько часто встречались на Восточном фронте, что солдаты постепенно привыкли не обращать на них внимания. Но чуть позже немецкий Офицер испытает моральное потрясение от необходимости самому решить судьбу сильно обгоревшего советского танкиста: разорванной артерии пальцем, я наступил на его обрубок, пока кто-то наконец не наложил жгут и мы не остановили кровь. Несколько лошадей пришлось пристрелить.

Материальные потери были сравнительно низкими. Мы направили всю злость на летчиков. Они что, не могли сбросить свои бомбы раньше или позже, если уж это обязательно нужно было сделать? И был ли смысл сбрасывать бомбы, если уж их самолет и так был на грани крушения? Когда мы осмотрели место крушения, мы не нашли ничего, кроме горелых обломков. Трое летчиков лежали на земле в гротескных позах с неоткрытыми парашютами. Они должны были мгновенно погибнуть от удара о землю. Мы похоронили их с нашими солдатами в саду колхоза. Мы сняли их именные жетоны, собрали часы и другие личные вещи и сдали их, приложив короткий рапорт. Теперь у меня была незавидная задача написать письма РОдственникам. Это нужно было сделать, но найти нужные слова было непросто.

Более объективная картина происшедшего лишь частично владела мной. Что можно требовать от летчиков в беде? Что им нужно было делать, когда самолет не держится в воздухе? Они могли бы попытаться сделать посадку на брюхо, но лишь избавившись от взведенных бомб. Оставшееся топливо само по себе было угрозой. Справедливо ли ожидать хладного рассудка от человека в такой ситуации? Ночью мы двигались вперед по узкому коридору в сторону Сталинграда, который пробили танковые дивизии. Вдоль дороги мы видели немецкие колонны, раздолбанные в куски, со множеством еще не погребенных тел. По вспышкам орудийных выстрелов справа и слева от нас было видно, что коридор не может быть широким. Разрывы вражеских снарядов к нам не приближались. Это был, вероятно, лишь беспокоящий огонь.

На близком привале мы обнаружили тяжелораненого русского - он наполовину обгорел и постоянно дрожал - в уничтоженном танке. Он, наверное, пришел в себя от холода ночи, но не производил шума. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что помогать ему бесполезно. Я отвернулся, пытаясь понять, что с ним делать. «Кто-нибудь, пристрелите его», - услышал я чей-то голос. «Покончите С этим!» Затем раздался пистолетный выстрел, и я почувствовал облегчение. Я не хотел знать, кто из жалости добил его. Все, что я знаю, - я не смог бы сделать этого сам, даже при том, что разум говорил мне, что добить его было бы гуманнее.

Однажды ранним утром мы ехали через балку. Это сильно размытые овраги, неожиданно открывающиеся в степи, обычно сухие как порох. Их постоянно размывает ливнями и тающим снегом. Голова батареи прокладывала путь через эти буераки, когда вдруг танковые снаряды стали рваться вокруг наших повозок. Я оставался рядом с "лисьими норами» телефониста и радиста, и несколько раз мне приходилось искать там укрытия. Общая ситуация была запутанной, и ход линии фронта - если она вообще была четко проведена - был мне неизвестен. Я даже не знал, кто развернут справа и слева от нас. Время от времени я получал противоречащие друг другу приказы на марш и на боевые действия, которые только усугубляли неразбериху. В качестве меры предосторожности я поставил наблюдательный пункт на ближайшей высоте и провел туда телефОнную линию с батареи.

С 1О августа, когда мы дрались на дороге у реки Дон, события неслись с головокружительной скоростью. Бои стали брать свою дань с IV батальона. Мы постоянно несли потери. Как ни странно это может прозвучать, я смог спокойно заснуть. Несмотря на это, я чувствовал себя не так расслабленно и уверенно, как казалось остальным. Со школьных лет я научился не показывать своих чувств. Синяк на руке еще болел, Hv я не хотел получать значка о ранении, потому что у меня было нехорошее чувство, что тогда со мной случится что-то действительно плохое. Нам приказали сменить позиции. К тому времени линия фронта снова обрела четкость. Все три батареи тяжелого батальона - 12 мощных орудий - стояли совсем рядом. Как обычно, я был на главном наблюдательном пункте, откуда был виден западный край растянувшегося в длину Сталинграда.

Несколько ближе, спереди и слева, стоял комплекс зданий городской летной школы. Дивизия в ближайшие дни начнет наступление. У нас были прекрасные карты и утвержденные задачи на каждый день. Сможет ли наша все более редеющая дивизия ответить этим ожиданиям? Наблюдательные пункты и огневые позиции были доработаны, и каждое орудие было окружено земляным валом, чтобы лучше защитить его от вражеского огня.

Русские ставили свои пусковые установки на грузовики, что давало возможность быстро менять позицию. Эта оружейная система производила на нас очень глубокоевпечатление. Ужасный шум, производимый во время их огня, имел акустическое действие, сравнимое с сиренами на наших «штуках», В пыли, земле и огне, поднятых в воздух после залпа «Сталинского органа" , казалось, никто не может выжить. В стереотрубу можно было различить на окраинах Сталинграда многочисленные бункеры из земли и дерева. Наша пехота медленно и осторожно прокладывала себе путь через эту линию укреплений.

Когда они подбирались достаточно близко, появлялись штурмовые пушки, подъезжая к бункерам и размолачивая им амбразуры. «Штурмгешютц-III", тяжело бронированные спереди, без башни, так что имели низкий профиль, вооружались мощной 75-мм пушкой. Штурмовые орудия были также успешными истребителями танков. Поэтому было неправильно, когда их использовали вместо танков. Штурмовые орудия заставили замолчать большинство бункеров. Там, где это не удавалось, работу довершала пехота с огнеметами и подрывными зарядами.

С безопасной дистанции моего наблюдательного пункта раскалывание бункеров выглядело очень профессиональным и естественным. Мне лишь приходилось вспоминать русские бункеры в лесу Вета, с которыми нам пришлось столкнуться год назад, чтобы сполна оценить, насколько опасен этот вид боя. Едва приканчивался один бункер, как начиналась подготовка к уничтожению следующего. Та же процедура со штурмовыми пушками и огнеметами повторялась снова и снова. Впечатляло, насколько спокойно наша пехота занималась своим тяжелым делом, несмотря на потери и напряжение.

Это был нерушимый боевой дух, без излишнего патриотизма с флагами. Шовинизм был для нас в ту войну редким чувством. В конце концов, от нас его вряд ли стоило ожидать. Мы твердо верили, что исполняем свой долг, считали, что драка неизбежна, и не считали эту войну войной Гитлера. Может быть, это не столь исторически верно, когда всю вину за ту войну и ее ужасы возлагают исключительно на Гитлера.

На этот раз простой солдат на фронте верил в необходимость этой войны. Привыкнув к постоянному риску и образу мышления наемника, он все еще полагал, что лучший шанс на выживание дает не очень серьезная рана, потому что вряд ли стоит рассчитывать долго оставаться целым и невредимым. Вскоре я получил запрос стать корректировщиком в передовых частях, связываться с пехотой и пытаться оказывать им огневую поддержку в уличных боях. С основного наблюдательного пункта больше ничего не было видно. Мы двинулись в сторону города через летную школу. Слева и справа были поврежденные самолетные ангары и современные казармы, построенные в сельском стиле. Передо мной, но на безопасном расстоянии, вспыхивали бесконечные разрывы «Сталинских органов».

Я как-то сумел пройти через все это со своими радистами. Фургон телефонистов на лошадиной тяге проехал мимо нас в сторону города, укладывая кабель, чтобы обеспечить надежную связь. Когда мы дошли до первых заборов вокруг небольших садиков домов городской окраины - часто это были примитивные плетеные заборы вокруг хижин, - мы увидели отчаявшихся женщин в белых головных повязках, пытавшихся защитить своих маленьких детей, пока они пытались вырваться из города. Мужчин нигде не было видно. По виду ближайших районов город выглядел брошенным. Впереди фургон телефонистов встал на разбитой, ухабистой, частично заасфальтированной улице.

Страшный шум заставил нас укрыться. Затем на дорогу обрушился залп «Сталинских органов». Фургон исчез в облаке огня. ОН был в самой его середине. «Прямое попадание», - сказал радист с состраданием в голосе, тоном, выдающим облегчение от того, что пережил этот налет. Это напоминало nринцип святого Флориана - «спаси мой дом, сожги другие». К нашему абсолютному удивлению, ничего не случилось. Люди, лошади и фургон остались целыми. Переводя дыхание, солдат выдавил шутку, чтобы скрыть страх: «Больше грязи и шума, чем оно того стоит» .

В то время никто не мог знать, что эта самая баня будет моим последним бункером в Сталинграде и что вокруг этого здания я буду последний раз сражаться за Адольфа Гитлера, человека, который предпочел принести в жертву целую армию, но не сдать город. С потерей Сталин града мир, который я знал, рухнул. Я больше думал о мире, открывшемся мне после этого, и теперь я смотрю на него критическим взором. Я всегда был изрядным скептиком. Никогда не считал «суперменом» никого из тех, за кем приходилось безоговорочно следовать.

Конечно, гораздо легче и проще идти с «духом времени», даже если это делается из оппортунизма. Призрачным утром, освещенным пожарами, наш дух оставался бодрым. Под вечер полк Роске первым рывком дошел до Волги, прямо через центр города. Эта позиция держалась до последнего дня. Наши потери были сравнительно низкими.

Соседние дивизии не хотели оставаться на хвосте отступающих русских, превышая задачи дня. Дивизии к югу выдержали тяжелейшие бои до того, как смогли в конце концов выйти к Волге, в то время как дивизии, соседствующие с нами к северу, так и не вышли к реке, несмотря на все более яростные атаки. Для начала 71-я пехотная дивизия держала сравнительно узкий коридор, доходящий до Волги, при флангах, по большей части не защищенных. Т -34 ездили поперек улиц, и различные жилые здания еще занимали русские.

Рано утром мы последовали за связными, уже разведавшими среди развалин достаточно безопасные маршруты. Что самое важное, они знали, какие улицы были у русских под наблюдением. Эти улицы нужно было пробегать на одном дыхании, по одному. Это было для артиллеристов в новинку, но не так опасно, как мы сначала думали. Не давая русским времени увидеть, прицелиться и выстрелить в бегущего одиночку, солдат уже перебеrал улицу и исчезал в безопасном месте.

Теперь моей батарее приказали оказать помощь - в форме артиллерийской поддержки - нашим северным соседям, чтобы они тоже смогли успешно пробиться к Волге. Мне пришлось перенести наблюдательный пункт, и в районе сплошных сожженных деревянных домов я смог найти несколько подземных помещений с бетонными потолками, которые усилили несколькими слоями шпал из ближайшего депо. Тяжелый физический труд исполняли хиви (добровольные помощники, в основном русские). Неподалеку, отчаянно пытаясь выжить, обитало несколько русских семей без мужчин призывнаго возраста.

Они ужасно страдали от непрерывных русских обстрелов. Всегда тяжело было видеть их смерти или ранения. Мы пытались помочь им чем могли. Наши врачи и санитары старались как можно лучше. Таким образом постепенно они начали нам доверять. Конечно, мы были виноваты в их судьбе, потому что мы подвергли их большей опасности, заняв их безопасные подвалы. Не смотря на это, прошло какое-то время, пока они приняли предложение немецкой стороны, и их вывезли из города с колоннами снабжения.

Нам пришлось оборудовать наблюдательный пункт в балках разрушенного дома, который мы тоже постарались усилить железнодорожными шпалами. Это была верхотура, на которую было трудно забраться. Темный подвал выглядел странно, и туда мало кому нравилось заходить. Хиви избегали подвала и несли потери. Нам было их жаль, потому что их убивали свои же сограждане, и это после того, как всего чуть раньше они избежали смерти от огня немцев. Они, конечно, предлагали нам свою службу добровольно, но не потому что очень нас любили. Если они и шли на такой риск, то делали это лишь чтобы избежать мрачной участи пленного - судьбы, которую они уже испытали, по крайней мере, ненадолго - со всеми мучениями и голодом, когда их гнали по степи, почти как скот.

Как хиви они были в каком-то смысле «полусвободны», получали достаточно еды с полевых кухонь, чтобы набить живот, и неплохо снабжались в других отношениях. Они жили среди нас не так уж и плохо. Некоторые из них наверняка подумывали бежать. Было множество возможностей это сделать, но мало кто исчезал из расположения. Большинство было дружелюбно, трудолюбиво и лояльно к нам сверх всяких ожиданий.

Наша артиллерийская поддержка нем ноги м помогла соседней дивизии. Мы не могли вмешиваться в уличные бои. Там всю работу делали гранаты и автоматы, с одной стороны улицы на другую, с этажа на этаж и даже из комнаты в комнату. Русские упорно дрались за городские развалины - с упорством, превышавшим их и без того впечатляющий боевой дух. Они делали это так успешно, что мы едва могли двинуться вперед. Вряд ли дело было в их системе политического руководства. Как бы оно помогало им в рукопашном бою?

Лишь теперь мы поняли, как нам повезло с первого удара глубоко пробиться в центр города и взять широкий кусок волжского берега Я наконец смог направлять снаряды на крупный промышленный комплекс в секторе нашего соседа. После тщательной наводки снарядов наши 15-сантиметровки прорывали дыры в кирпичных стенах. Тем не менее снести здание не получалось. Лишь с нескольких попыток наши соседи смогли ворваться на завод - перед тем как русские защитники контратаковали после артподготовки. Рукопашный бой на заводском комплексе тянулся целыми днями, но артиллерийскую поддержку пришлось сократить - наши войска были уже внутри.

В других батареях дела шли похуже. Их позиции были на западной окраине города. Русские подозревали, что они находятся там, и подвергали их непрерывному обстрелу. Дерево для строительства блиндажей нужно было искать в самом городе, а потом с трудом доставлять на позиции. 1-й батальон был мне совершенно неизвестен. Когда я пришел с рапортом о прибытии к своему новому командиру, я наткнулся на молодого гауптмана, кото рый раньше служил в З1-м артиллерийском полку.

Он тепло меня поприветствовал. Его батальонный командный пункт находился у водочного завода. Производство было в основном разрушено. Не считая пустых водочных бутылок, в основном сплавленных в слитки стекла, здесь больше ничего не напоминало об алкоголе. Но и здесь были крепкие подвалы, позволяющие безопасное укрытие.

Обращенные к Волге полбатареи были хорошо расположены в развалинах высоких зданий у крутого берега реки. Командой руководил унтер-офицер, живший со своими людьми в подвале. Пост передового наблюдателя стоял недалеко от нас, на лестничной клетке жилого дома. Приходилось быть чрезвычайно осторожными, потому что русские со снайперскими винтовками или даже с противотанковыми ружьями шныряли тут и та, подстреливая множество солдат- одиночек.

Только когда ты знал, какие районы под наблюдением у русских, ты чувствовал себя в развалинах в сравнительной безопасности. Со временем для повышения безопасности было сделано многое - появились предупреждающие таблички, были развешаны экраны, перекрывавшие снайперам поле зрения. Иногда даже рылись глубокие траншеи для пересекающих определенные улицы, находящиеся под наблюдением. Тем не менее нужно было пробираться с осторожностью или - что даже лучше - иметь при себе солдат, которые хорошо разбирались в местности.

Позже на моей новой батарее развернули 105-мм гаубицу, чтобы стрелять по отдельным зданиям в городе к востоку от района вокзала. К месту, где она расположилась, можно было безопасно подойти только в темноте. Орудие несколько раз побывало в серьезном деле, и каждый раз расчет нес потери. Такие задачи можно было выполнять только днем, иначе было невозможно навести орудие на цель. Перед первым выстрелом тоже проходило слишком много времени, потому что гаубицу нужно было силами расчета выкатить из укрытия на огневую позици. Два артиллериста толкали каждый свое колесо, а другие двое упирались плечами в станины.

Пятый член расчета и командир орудия тоже старались как могли, тянули и толкали. До того как первый снаряд вы ходил из ствола, эти солдаты оказывались легкой мишенью. Русские, которые издали видели, что происходит, стреляли из всего, что у них было. Даже когда, казалось, все в порядке и русским приходилось залечь, они продолжали стрелять из минометов. Обычной практикой было как можно быстрее выпустить 30-40 снарядов по домам, занятым русскими, чтобы быстро втащить гаубицу обратно в укрытие.

Во время перестрелки расчет не слышал противника, потому что сам изрядно шумел. Если вражеские минометы точно пристреливались, расчеты замечали это слишком поздно. Вообще, мы мало что могли сделать своими легкими гаубицами. При стрельбе по толстым кирпичным стенам даже наши снаряды с взрывателем замедленного действия их не пробивали. Снаряды с взрывателем, поставленным на удар, только сбивали со стен штукатурку.

Мы стреляли половина на половину - снарядами мгновенного подрыва и с задержкой. Когда нам везло, мы поражали.амбразуру или через дыру в стене слали снаряд внутрь дома. Мы не рассчитывали серьезно повредить здания. Противнику приходилось укрыться от обстрела, так что с последним снарядом, пока защитники не вернулись на свои позиции, наша пехота могла войти в зда ние. Как бы то ни было, по этой теории мы и действовали. В реальности из этих дорогостоящих действий мало что выходило.

Понятно, что пехота просила артиллерийской поддержки, и мы все знали, что находимся в большей безопасности, чем они. Думаю, поэтому наше начальство соглашалось помочь, даже если наша помощь мало что меняла. Почему бы пехотным полкам не применить гораздо более мощные 15-см пехотные орудия, которые давали значительно больший результат, даже стреляя с закрытых позиций? По-моему, у пехоты не хватало воображения на то, чтобы как следует занять свою тяжелую артиллерию.

Когда я под покровом темноты пошел на передовые позиции наших пушек, то застал солдат в подавленном настроении. На следующий день были запланированы такие же действия, и они боялись, что опять что-то случится. Как «новый рекрут на батарее», я почувствовал, что должен принять участие в действиях, и пошел изучать район цели. Я искал самую безопасную позицию для орудия. Я нашел гараж с бетонной крышей. Сбоку туда можно было закатить орудие. Тогда можно было стрелять через отверстие на месте двери. Множество всякого мусора свисало и стояло по дороге, маскируя нашу позицию, но и мешая полету снарядов. И все же позиция показалась мне многообещающей.

Наутро я попытался категорически разубедить моего нового командира от использования орудий в боях за каждый дом. Он согласился - в принципе, - но беспокоился, что это произведет плохое впечатление на пехоту. Никто не хотел показаться сачком или трусом, оставившим все рискованное дело пехоте. Он тоже, и безуспешно, пытался уговорить пехоту использовать их собственные тяжелые пушки. Но, как ни странно, пехота была склонна использовать свои пушки как артиллерийскую батарею, а не сосредоточивая ее для поражения отдельных целей. Это по идее было ее главным делом, подцерживать свои полки во время независимых действий.

То и дело получая прозвище «цыганской артиллерии », артиллерия пехоты не понимала своего главного предназначения - подавления точечных целей. «Вы можете не идти туда, если не хотите», - сказал в конце концов командир. Я был честен и сказал, что не хожу искать опасности, если могу делать свою работу с расстояния,- но особенно тогда, когда не вижу шансов на успех. Конечно, я не обязан быть там все время, но в первой операции в качестве командира-новичка я очень хочу, чтобы меня видели там, на передовой. Я указал, что подготовка к будущей атаке была проведена очень хорошо.

Без особой серьезности я сказал: «Герр гауптман, вы можете все оценить сами. На этот раз все условия хороши, потому что мы можем незамеченными вкатить орудие на позицию, и вы увидите, как мало мы сможем изменить». Он согласился, и мы договорились О том, где мы встретимся. На КП батальона я узнал, что Бальтазара перевели в артиллерийскую школу. Интересно, приложил ли руку к этому переводу его добрый друг Шаренберг? Вполне возможно - если вспомнить, как медленно рассматривался мой рапорт.

Фон Штрумпф был произведен в оберст-лейтенанты после Бальтазара, что делало мое предположение менее вероятным. Почему столь всеми уважаемый офицер получил производство так поздно? Он был лучшим командиром, чем его предшественник, чей стиль командования был едва виден.

Встреча с командиром сработала. Мы дошли до гаража. Все было тихо. Все приготовления тоже были сделаны, но сейчас у меня было неприятное ощущение в животе. Штурмовая группа пехоты стояла готовая захватить назначенный дом. Мы последний раз все обсудили с их лейтенантом. Атака должна была начаться на закате. Первый выстрел был нацелен спокойно и точно. Мы как следует постарались закрепить сошники станин, чтобы орудие не откатилось по бетонному полу. Иначе каждый выстрел превратился бы в каторгу. Из-за опасности получить при первом выстреле Обвал мусора мы удлинили спусковой шнур куском веревки.

«Ладно, давайте, --крикнул я. - Огонь!» Выстрел - и поднялась прорва пыли, все остальное было в порядке. Орудие стояло на месте. Пока его перезаряжали, я снова взглянул в панораму. После этого мы начали быструю стрельбу. Из-за всей этой пыли и разрывов в здании, по которому мы стреляли, я почти ничего не видел. Нос и глаза были забиты пылью. Через несколько снарядов русские ответили минометным огнем, но для нас это была не угроза благодаря бетонному потолку. Адский грохот, который мы создали, разбавили сухие разрывы мин. - Пошли, никакого толку, - сказал гауптман. - Почему? - спросил командир орудия. Мы никогда не выстреливали 40 снарядов быстрее, чем сегодня. Наш огонь на самом деле почти не повредил здание. - Давайте закончим то, зачем мы сюда пришли, - сказал я. И мы так и сделали.

Отстреляв последний снаряд, мы вытащили гаубицу из здания на другую безопасную позицию. Русские теперь знают, откуда мы стреляем, и завтра определенно уничтожат эту позицию. Мы наконец могли отдохнуть, глотнуть водки и покурить под защитой подвала. Я почти не курил, не получал от этого удовольствия, вдобавок курение не помогало отвлечься или расслабиться. В этот раз атака на дом, занятый русскими, провалилась. Чуть позже второпях подготовленная атака без артподготовки оказалась более успешной. Для нас это был последний раз, когда мы применяли гаубицу в уличных боях в Сталинграде. Теперь нам нужно было оттянуть гаубицу обратно на позиции у бани. Ночью к ней подцепят передок, в который запряжено шесть лошадей. Русским, если получится, не дадут ничего узнать. Первым делом мы поставили орудие за домами, чтобы можно было при свете фонариков прицепить передок. Сначала все шло по плану, но в депо орудие застряло на стрелке.

Лошади спотыкались о рельсы. Скоро мы справились с этой проблемой, но она стоила нам драгоценного времени. С гораздо более неповоротливой тяжелой гаубицей возиться пришлось бы куда больше. Опыт всех застреваний, полученный за время службы в 10-й батарее, теперь оправдался: теперь солдаты видели во мне эксперта. После депо местность резко пошла в гору, а силы у лошадей не хватало. Нам пришлось делать короткие передышки, подпирать колеса и начинать впрягаться в тросы. К первым лучам рассвета мы наконец закончили подъем и оставили орудие на холме среди домов вне поля зрения русских, чтобы позже наконец поставить его на позицию. Если бы у нас не получилось все это сделать с первого раза, орудие пришлось бы бросить. Наконец передок, лошади и солдаты уехали,чтобы прийти снова следующей ночью. Конечно, если русские не обнаружат тем временем наше орудие и не уничтожат его огнем артиллерии. На войне приходится надеяться на удачу.

Две мои русские пушки у Волги заработали четкое очко на свой счет. Почти каждый день на закате русские посылали вниз по реке канонерскую лодку, оборудованную двумя башнями от Т -34 - быстро засыпать снарядами наши позиции. Хотя особого ущерба она не наносила, но была источником беспокойства. Мои артиллеристы много раз ее обстреливали. На этот раз мы пристрелялись по определенной точке, через которую всегда проходил «монитор». В этот день лодка дошла до нужной точки, оба орудия одновременно открыли огонь и попали. Поврежденная лодка встала у волжского острова и смогла открыть ответный огонь. Пушки мгновенно ответили. Лодка быстро затонула.

Из-за примечательности этой, в общем-то, обычной дуэли она была упомянута в « Вермахтсберихт» 10 октября 1942 г. Несколько человек из моей «береговой обороны » получили Железные кресты, чему, они, конечно, обрадовались. Солдату тоже нужна удача - и считается только успех. Достижения невезучих в счет не идут. В то время как в секторе нашей дивизии ситуация по степенно улучшилась, когда последние здания и улицы с высокими потерями были взяты, к северу от нас все выглядело куда более бледно.

В частности, за крупные промышленные комплексы - тракторный завод «Дзержинский », оружейный завод «Красные баррикады» и сталелитейный завод «Красный октябрь» и другие - русские сражались безжалостно, и взять их не удавалось. И наступающие, и защитники были безнадежно заперты вместе в разрушенных цехах, где русские, лучше знающие обстановку, имели преимущество. Даже специальные саперные части, пущенные в ход, не могли переломить ситуацию.

Однако Гитлер уже хвастался: Сталинград взят. Чтобы взять город полностью, нужны были крупные свежие силы, но таких у нас больше не было. Мы откусили больше, чем могли прожевать. На Кавказском фронте события шли тоже не так, как мы планировали. Германия дошла до предела своих возможностей, а враг еще не ослабел - напротив, благодаря американской и союзной помощи он становился сильнее. Семьдесят первая пехотная дивизия готовилась к позиционной войне вдоль Волги и готовилась к надвигающейся зиме. Мы надеялись, что в наступающем году нас сменят свежие части. Было очевидно, что нашим малочисленным дивизиям требовалась передышка и переформирование. Все, кто еще был жив, были бодры и мечтали провести лето во Франции. Снова заработала система отпусков, приостановленная на время кампании. Почему он не выслужился до больших чинов? было в этом что-то неправильное. В отношении шписа я не был так уверен. Он был профессиональным солдатом, который знает, как иметь дело с вышестоящим начальством любого ранга. Он точно знал, как себя вести с молодым обер-лейтенантом вроде меня.

Единственной его проблемой было то, что я видел его насквозь. Лейтенантом я кое-чему научился, пока служил под командованием Кульмана, чей хитрый шпис пытался обвести меня вокруг пальца, а Кульман ему не препятствовал. Я быстро узнал, что в защите своих интересов можно полагаться только на себя. Это непросто, когда тебе 19-20 лет. Шпис на 2-й батарее явно разочаровался во мне с первой встречи. Я не выказал никакой благодарности за лишнее вино и сигары на обеденном столе. Напротив, я отклонил все предложенные добавки. Я жил на стандартном пайке обычного солдата на батарее. То же относилось к бакалейным товарам. Солдаты у передков имели возможность дополнить свой рацион - личныЙ или групповой, - когда бы им ни хотелось. И это при том, что в степи вокруг Сталинграда ничего нельзя было найти, кроме пары дынь, да и то не в это время года.

Во многих русских домах в центре стояла большая кирпичная печь, проходящая через несколько этажей, обогревающая прилегающие комнаты и используемая для готовки пищи. Окна, на зиму оборудованные дополнительным стеклом, не открывались. Между слоями стекла для теплоизоляции были насыпаны опилки. В комнаты доходил лишь слабый дневной свет. Были проблемы и с гигиеной. В сильные холода воды было мало.

Стирка и личная гигиена сокращались до минимума. Тем не менее обитатели дома показались нам чистыми. Они делали для нас все что могли и были дружелюбны. Они сделали вкусную еду из наших припасов, так что хватило и им самим. В основном их интересовал наш «коммисброт» И консервы. Мы завоевали доверие русских детей шоколадом и конфетами. Когда мы проснулись на следующее утро, солнце уже светило и ярко блестел снег, отражая свет в нашу комнату через небольшое окно. Только одного из нас кусали клопы - того, кто спал на столе. Мы решили, что это справедливо - он и так занял лучшее место.

Жизнь солдат не была самой важной вещью для Гитлера, когда он думал о будущем. За катастрофу в Сталин граде во многом стоило винить Геринга. Он не мог выполнить свое обещание перебрасывать по воздуху столько припасов, сколько было нужно, - и ОН это знал еще до того, как обещал. Он деградировал, превратившись в напыщенного пустомелю, накачанного наркотиками. Забираясь вместе с Боде в транспортный самолет Ю-52 на ростовском аэродроме, я был вынужден протиснуться мимо большого, надежно принайтованного ящика с бумажной наклейкой «Рождественские поздравления командиру крепости Сталинград генерал -оберсту Паулюсу» . Я счел надпись безвкусной и неуместноЙ. По мне, крепость - тщательно выстроенная оборонительная позиция с безопасными убежищами и подходящим Оборонительным вооружением, а также с достаточным количеством припасов. В Сталинграде ничего этого не было! В целом Сталинград был бардаком, который стоило как можно быстрее привести в порядок. Думаю, в ящике была выпивка и закуска для больших чинов... по вполне понятной причине. Теперь, когда войска в окружении голодали, этот широкий жест был не к месту, был непозволителен и даже провоцировал на неповиновение.

Несколько часов прошли в ожидании, приправленным опасливым любопытством. «Юнкерс» летел над заснеженными полями, медленно набирая высоту, потом падал вниз как лифт, повторяя все это снова и снова. Не могу сказать, что моему желудку это нравилось. Я не привык летать самолетом. Слева я видел горящие сараи, дома и густой дым от горящих нефтяных баков. «Тацинская, - сказал летчик. - Аэродром, откуда снабжается Сталинград. Мы его называем Таци. Русские недавно раскатали нас своими проклятыми танками - весь аэродром и все, что вокруг. Но теперь мы его отбили». Вскоре мы приземлились в Морозовском, на другом аэродроме снабжения. Русские и здесь были близко. Был слышен артиллерийский огонь и лай танковых пушек. На летном поле к бомбардировщикам и истребителям подвешивали бомбы. Я слышал, как кто-то сказал: «Они сейчас быстренько подпрыгнут и разгрузятся вон там, на Ивана». В отдалении были слышны разрывы. Все вокруг нервничали

Вокруг снова зажужжали слухи: «Мы уже прорвали Окружение. Русские бегут, как раньше... » Я хотел этому верить, особенно после того как увидел эти уверенные в себе войска. Моя вера в то, что этот кризис мы преодолеем, крепла. Правда, неизвестная мне в то время, ввергла бы меня в уныние и, скорее всего, удержала бы меня от того, чтобы лететь в Сталин град. Я ждал, что б-я танковая дивизия со своим отличным вооружением войдет в танковую группу Гота для наступления на Сталинград. Но их вскоре превратили в «пожарную бригаду" для того, чтобы ликвидировать прорывы русских в районе Тацинской, направленные на Ростов.

Вдоль Чира шли отчаянные бои. Танковый корпус генерал - полковника Гота, со сравнительно слабыми танковыми частями, пытался с юга прорвать кольцо окружения вокруг Сталинграда. Они смогли подойти к «котлу» на 48 километров. Затем у них закончилась движущая сила. Последняя надежда 6-й армии на освобождение была утеряна. Гибель стала неминуемой. Танки Гота были все нужны на угрожающем югозападном фронте. В сущности, Сталинград уже сдался бы еще до Рождества. Тогдашняя моя уверенность может по казаться наивной, и, наверное, такой и была - но я всегда был оптимистом. Такой подход делал жизнь легче. Он позволил справиться с ужасами войны, со страхом быть убитым или искалеченным, и даже с ужасными годами советского плена.

После обеда мы попытались вылететь еще раз: на этот раз в составе трех Хе-111 мы под прикрытием об лаков долетели до Дона. Над рекой облака неожиданно исчезли, и на нас сразу обрушились русские истребители. «Назад, в облака, и - на Морозовскую, хватит на сегодня!" - сказал летчик. В тот день обнаружилась еще одна возможность улететь в Сталинград: началась заправка и дозагрузка большой группы Хе-111 с контейнерами снабжения под брюхом. Тем временем стемнело. На этот раз полет прошел без проблем. Я видел Дон, тут и там изредка поднимались сигнальные ракеты. Из-за артиллерийского огня было прекрасно видно, где проходит передовая у обеих сторон. После этого самолет начал снижение, включились посадочные огни, и шасси соприкоснулось с землей. Но самолет снова начал взлет, набрал скорость и развернулся. Я пролез через ящики к пилоту. - Я думал, мы уже там, - сказал я ему. - И слава богу, - ответил он.

Русский самолет прошмыгнул между снижающимися «Хейнкелями» И сбросил бомбы на посадочную полосу. Левое колесо моего «Хейнкеля» попало в воронку в мерзлой земле, и летчик с трудом смог снова поднять машину в воздух. Теперь речь шла о посадке на брюхо, но не з-десь, на местном аэродроме Питомник внутри кольца окружения, а в Морозовской. Кто знает, что будет, если пытаться садиться здесь. Другое колесо, или, вернее, его стойку, заклинило.

Вручную оно не выпускалось. - Черт! - сказал летчик. - Лучше уж прыгать с парашютом! - Они обсудили возможность прыгать с парашютом. Я, как пассажир, не был рад это слышать, потому что на меня парашюта не было. Я начал беспокоиться. Стоит ли мне лететь на свой страх и риск или проще застрелиться? Ну, летчики тоже не представляли, как они будут прыгать - потому что раньше они этого ни разу не делали. Может быть, остается шанс безопасно проехаться по обледенелой полосе. Я даже отчасти успокоился. Когда мы садились в Морозовской, мне уже казалось, что все в порядке и меры предосторожности - только перестраховка. «Очистить нижнюю гондолу, стальной шлем надеть, спиной упереться во внешнюю стенку". Потом самолет накренился влево. Он ударился о землю и разломился.

Я сидел в оцепенении, пока не почувствовал струю холодного воз-духа, идущую в фюзеляж снаружи, и не услышал голоса: «Все в порядке? Выходите!» Все левое крыло, включая двигатель, было оторвано, нижняя гондола была смята, а передний стеклянный купол - разбит. Я схватил свои вещи, включая курьерскую сумку с почтой, и вылез. Подлетели пожарная машина и «Скорая помощь», но мы были невредимы, а самолет не загорелся.

Как и ожидалось, «Хейнкель» заскользил по льду и потом разломился. На мягком грунте такого бы не произошло. «Снова чертовски повезло» , - подумал я, но на этот раз смерть прошла совсем близко. Собственно, я был удивлен, что события дня не отразились на мне сильнее. Я всего лишь устал и лег спать на столе в комнате, смежной с пунктом управления полетами. Но до того мне предложили еду и много алкоголя - все лучшего качества. Летчики были само гостеприимство. «Когда у нас кончатся припасы, война кончится.

С нашими связями жажда и голод нам не грозят... » В середине ночи меня вырвали из сна. Беспокойство, крики, хлопающие двери, шум моторов: «Морозовскую эвакуируют! Русские на подходе!» Снаружи закипела бешеная активность. Все что можно увязывалось и бросалось в кузова грузовиков. Я подхватил немного деликатесов, включая французский коньяк, и начал расспрашивать о следующем вылете на Сталинград.

Сталинград? Пошел ты со своим Сталинградом. Отсюда больше никто не полетит. У нас тут и без того хватает беспокойства. Какого черта тебе нужно в Сталинграде? - спросил один офицер. - И что мне теперь делать? - Или прыгай в грузовик, или поищи самолет, но са- молеты все для летчиков, так что тебе, наверное, не повезет. Кто-то еще наорал на меня: - Куда? Все равно куда! Проваливай отсюда - или хочешь устроить русским торжественную встречу? Я бесцельно бегал туда и сюда, никого не узнавал и не нашел ни одного четкого ответа. Тут в пункте управления полетами доложился еще один пилот. - у вас не найдется для меня место? - спросил я его, не надеясь на ответ. - Если не боитесь холода, то я лечу на «клемме», у него открытая кабина.

Мы приземлились в Ростове; опять Ростов. Как теперь добраться до Сталинграда? При пасы теперь доставлялись черезСальск. Где находится этот Сальск? Как туда попасть? Антикварный Ю-86 с двигателями, конвертированными с дизельного топлива на бензин, вез в Сальск запчасти и мог забрать и меня. Куда девался Боде? Долетел ли он до Сталинграда? Вернулся ли он на батарею? Стоит ли батарея на старом месте? В Сальске базировались эскадрильи Ю-52. Большинство еще рассчитывало на "тетушку Ю" . Мои путевые документы начали вызывать некоторые сомнения. Меня почти обвинили в том, что я брожу туда-сюда за линией фронта вместо того, чтобы вернуться к своим людям или присоединиться к пожарной части. Только сумка с курьерской почтой придала убедительности моим словам.

Когда я пытался найти место в большой казарме, чтобы согреться, один летчик сообщил мне, что хочет доставить меня в Питомник. Большая группа Ю-52 собиралась после наступления темноты прорваться внутрь кольца окружения. В одном из них, полном бочек с топливом, я нашел сидячее место за прозрачным колпаком, сбоку от места радиста. Я бросил рядом с собой свой мешок с продуктами, в котором была и курьерская сумка. По чта уже давно потеряла всякое отношение к последним новостям. Под нами появился Дон. Мы начали снижение к аэродрому Питомник.

Радист нервничал и указал на небольшую дырку в фюзеляже: Двухсантиметровая зенитка, наша. . . черт... ЧЕРТ!!! - крикнул он пилоту. - Один такой в бочку с топливом, и мы зажаримся! - ответил он. - И что теперь? - спросил я, не надеясь, что мне ответят. Самолет покатился по земле. Снова русские прошмыгнули сквозь наш строй и сбросили бомбы на посадочную полосу. Наши зенитки стреляли в промежутки между нами. Но в конце концов все обошлос. Я наконец «счастливо прибыл» в сталинградский « котел ». Самолет добежал до края аэродрома. Открылись люки, и экипаж стал сам выталкивать из самолета бочки с горючим. Я вылез на крыло, попрощался с ними и огляделся. Поперек полосы шли к нам, спотыкаясь, оборванные, плохо одетые раненые солдаты. Они отчаянно пытались попасть на самолет и улететь.

Но летчики уже закрыли люки, и все три мотора заревели. Крики, команды, чьи-то слова «мы не хотим здесь остаться насовсем!» были последним, что я услышал от летчиков. Двигатели взвыли, и самолет двинулся с места. Они взлетели по собственной инициативе, не имея никаких указаний и не связавшись с пунктом управления полетами. Самолет исчез в темноте, и кричащие раненые, которые не один раз пытались ухватиться за самолет, тоже исчезли. Несколько их ползало в снегу на четвереньках, ругаясь и хныча. Они были грязными, неопрятными, заросшими бородами, изнуренными, в пропитанных кровью повязках, обмотанными тряпками как цыгане и совершенно забывшими о дисциплине.

Я побродил по округе и наконец нашел глубокий блиндаж со входом, завешенным плащ-палаткой. Вокруг были вспышки зенитного огня и разрывы бомб. Я вполз в блиндаж, где меня встретила вонь немытых тел и остатков еды. Встретили меня враждебно. «Откуда? Куда?» Когда я описал свои приключения, надо мной посмеялись.

Вы, наверное, совсем свихнулись, герр оберлейтенант. Теперь, как и все мы, вы по уши в дерьме - по самые уши. Обратные билеты положены только раненым - без головы, без ноги и так далее, и при этом Нужно еще найти себе самолет! - сказал один штабс - ефрейтор. В его словах не слышалось никакого нарушения субординации - скорее сожаление. Это было просто катастрофическим завершением отпуска. Насколько все было хорошо в начале, настолько ужасно все было в конце. По крайней мере, в Питомнике царил абсолютный хаос. Никто никому не отдавал четких приказов, и беспомощные, отчаявшиеся раненые лежали и бродили где угодно.

Как там наши танки, они уже пробились? - Это было ранним утром 29 декабря 1942 г. Наши танки намертво встали в колеях многими днями ранее. Наступление для прорыва сталинградского окружения с юга было слишком слабым с самого начала. Еще один случай, когда у наших войск оказалось недостаточно сил, чтобы достичь желаемого. Несмотря на это, разочарованные солдаты в бункере не ожидали падения 6-й армии. Снаружи беспрерывно рвались бомбы.

Я снова и снова спрашивал себя, умно ли было возвращаться в Сталинград. Я пытался избавиться от мрачных мыслей. Когда на следующее утро я проснулся, солнце светило на степь с совершенно чистого неба. Блеск снега ослепил меня. Выйдя на свет из темного блиндажа, я с трудом мог открыть глаза. Жуткая ночь закончилась. В небе были немецкие истребители, а русских самолетов видно не было. Я попрощался с хозяевами и пошел к пункту диспетчерской службы. Там все передвигал ось бегом.

Поскольку я вез курьерскую почту, до командного пункта 6-й армии в Гумраке мне вызвали машину. Командный пункт был кучкой встроенных в склон бревенчатых хижин. Там все было наполнено шумом управленческой работы и общим гвалтом - щелкали каблуки, резко вскидывались руки, отдавая честь. Почту приняли - но, думаю, она не имела никакой ценности. Мне сказали подождать. Слушая обрывки телефонных разговоров, я понял, что сейчас они пытаются создать из ничего новые «аларменхаЙтен » .

И туда им были нужны офицеры. Желай я такой карьеры, я пошел бы в «пожарную часть» еще в Харькове, где условия были куда лучше. Я тихо выскользнул наружу, не привлекая ничьего внимания. В перегретом блиндаже было душно. Снаружи лежал снег и было минус двадцать. Закинув ранец за плечо, я пошел по следу колес в сторону летной школы. Местность была мне знакома, даже теперь, когда везде лежал снег. Проезжавший мимо грузовик подвез меня.

Я шел почти по той же дороге, что и 14 сентября, во время первого визита в город. Орудийные позиции моей 2-й батареи были все на том же месте. Когда я появился в подвале бани - естественно, я был встречен множеством приветственных возгласов. Боде прибыл за много дней до меня. Он все сделал с первой попытки и рассказал остальным, что если «Старый» вскоре не приедет, то не появится вовсе. Это значит, он - все, он свое получил. Вспомните - мы взлетали в одно и то же время. Боде был всего на несколько лет младше моих двадцати двух, но для солдат я был «Старым». Содержимое ранцев, которые привез Боде, давно поделили и съели. Их поделили честн, но с ними разошлись и мои личные вещи, оставшиеся на батарее, когда я уехал в отпуск. Было в этом какое-то смутное неудобство. Поскольку я «воскрес», то через ординарца мне все вернули. Я был им благодарен. В войну люди думают и, поступают более практично. В любом случае я был даже рад оказаться в «знакомом окружении».

Скоро я отправился на наблюдательный пункт, взяв свой ранец с продуктами, потому что там ничего не получили из ранцев Боде. Причиной для этого было названо то, что со времени моего отсутствия там и так получали специальные пайки, якобы за нахождение в большей опасности. На позиции для передков едят куда больше, подумал я, - до того, как еда попадает на передовую. Я с самого начала счел это объяснение преувеличенным и пристрастным, но ничего не сказал, потому что сначала хотел услышать, что скажут мне. Собственно, мой заместитель, лейтенант с другой батареи, действительно назначил обильные лайки наблюдательному пункту - а значит, и себе.

Во время обычных боевых действий от солдат на наблюдательном пункте требуют больше, чем на огневых позициях или даже в обозе. Но здесь, в Сталинграде, мой НП жил более комфортно. Чтобы избегать недовольства, нельзя заводить любимчиков, особенно когда припасы строго ограничены. При том что я во время отпуска растолстел, с первого дня в окружении я сидел на здешнем голодном паЙке. Солдаты на батарее жили так уже месяц. Я не отпускал от себя мешок с едой, потому что нужно было как следует подумать, как его разделить.

Первым моим приказом было абсолютно равное питание для всех солдат батареи. Дальше я доложил о вступлении в обязанности командиру батальона и также уведомил командира полка о своей помолвке. Хотя встречали меня с радостью, командир полка хотел знать, почему я не обратился к нему за разрешением жениться. В конце концов мне пришлось идти к нему на доклад, и я был слегка озадачен. Я извинился, но указал, что не знал об этом, и, кроме того, отправляясь в отпуск, не знал, что он закончится помолвкой. Это было спонтанное решение, случившееся потому, что подвернулась такая возможность. Подполковник фон Штрумпф слегка подобрел и выслушал мою историю. Я рассказал о семье своей будущей жены и обещал, что обращусь к нему за разрешением жениться, когда будет планироваться день женитьбы.

Положение на фронте дивизии по Волге оставалось сравнительно спокойным. Возможно, общее положение дел в окружении и было лучше, чем думали многие. Если бы только со снабжением было получше! За исключением пары больных желтухой, которые были сразу же эвакуированы на самолете, на батарее за время моего отсутствия потерь не было. Причина такой хорошей жизни на батарее была в том факте, что она стояла далеко на востоке, на безопасных позициях в городе. Большая часть лошадей и ездовых была даже не внутри «котла». Их отослали далеко, западнее Дона, в район содержания лошадей, потому что для позиционной войны они были не нужны. Прошлой зимой у нас было много неприятных моментов, связанных с лошадьми. Теперь за ними в колхозе хорошо смотрели и кормили.

На западной стороне города в балке расположился наш обоз, со шписом, полевой кухней и казначеем. Не многие имеющиеся здесь лошади использовались для подвоза боеприпасов или перемещения пушек. После того, как меня в отпуске хорошо кормили, теперь я постоянно страдал от голода - как и все остальные. Свой мешок с едой я пожертвовал в пользу спонтанно собравшегося празднования Нового года, каждому на батарее досталось по чуть-чуть. Этот жест был хорошо встречен, хотя каждому и досталось так мало. Всех свободных от службы пригласили в большой уютный подвал, где располагался командный пункт. Кофе и алкоголя еще хватало. Мы надеялись, что 1943-й будет к нам больше расположен.

Из - за разницы во времени русские прислали яростный «фейерверк» ровно В 23.00 по германскому времени, так сказать, поздравив нас с Новым годом. В качестве меры предосторожности я послал своих артиллеристов на позиции. Возможно, это еще не все. Поскольку снарядов не хватало, мы не ответили, но вечер в любом случае был испорчен. Первого января командир батальона устроил офицерам прием со шнапсом. На этих празднествах другой выпивки не было. От нашей батареи на приеме был тольКО я, потому что лейтенант после приглашения получил другие задачи.

Пьянка была ужасная. В конце я был пьян просто в сосиску. Обычно в меня вмещается очень много. И куда тяжелее, чем пить, было наутро общаться с адъютантом - мои солдаты утром привезли меня к нему на ручных санках. Они никогда меня таким не видели. Но первое раздражение вскоре сменилось печалью, когда на следующий вечер в лестничную клетку на водочном заводе попала бомба. Штаб батальона был там, в подвале. Туда был приглашен дивизионный католический священник. Они как раз провожали его, когда его, командира батальона и адъютанта постигла эта участь. Все трое погибли.

На следующий день батальон принял молодой гауптман из дивизионной моторизованной артиллерии, мы его не знали. Когда я возвращался обратно на мой командный пункт после первой встречи с ним, мне в руку попал снарядный осколок. Я надеялся на хейматшус (ранение, служащее основанием для отправки домой), но это была лишь царапина. Мне даже не пришлось идти к медику. Новый гауптман был приятным парнем, ровным в общении и дружелюбным, хотя, возможно, слегка наивным. Когда он вскоре посетил меня на моем чудесном КП, он пожаловался на то, что голоден, и без смущения попросил что-нибудь на завтрак к той порции водки, что я ему предложил. Я был ошеломлен: хотя в обычных обстоятельствах это было вполне в порядке вещей, в окружении, где все голодали, об этом не могло идти и речи.

Из ниши у своего спального места я достал ему кусок колбасы и кусок хлеба и приказал вестовому накрыть нам стол. Этого было немного. Гауптман быстро и со здоровым аппетитом все это съел, и, когда мы выпили еще немного водки, он спросил, почему я не ел с ним. « Вы едите мою дневную пайку - и что после этого есть мне?» - был мой довольно невежливый ответ. На второй батарее не было гостевых пайков. По ди пломатическим причинам я в любом случае не мог есть с ним. Солдаты ждали, чем закончится дело.

Наш новый командир не был грубияном. Он никак не отреагировал и доел то, что перед ним лежало. Мы немного поговорили о том о сем и расстались в довольно хорошем расположении духа. Той же ночью связной принес от него немного еды - ровно столько, сколько он съел утром. С тех пор он никогда не ел на батареях, ранее принимавших его со всем гостеприимством. Мои профессиональные отношения с ним из-за этого инцидента не пострадали. Он был хорошим парнем, просто не всегда думал как следует.

Почта еще работала. Я писал письма много и часто и получал письма из дома. Неожиданно на батарее начались волнения. До сих пор шли разговоры о прорыве. Эту идею обсуждали с самого начала окружения, когда я был еще в отпуске. Тогда у прорыва были хорошие шансы на успех, но теперь мы были усталыми, голодными и измотанными, и у нас не было горючего и боеприпасов. И все же оставался некоторый стимул. На батарею пришли три грузовика «Шкода» И два трехосных грузовика «Татра».

Эти грузовики были нужны для перевозки пушек, боеприпасов, полевой кухни и самого необходимого оборудования связи. Мы даже получили с ними немного снарядов, так что теперь было по 40 снарядов на орудие. Больше доставр1 снарядов не предвиделось. Сто шестьдесят снарядов было лучше, чем ничего, но с таким количеством Сталинград не завоюешь.

У нас было следующее правило: по проверенным на практике наставлениям, на подавление вражеской батареи было нужно 120 снарядов, и вдвое больше - для полного уничтожения. Могли несколько лишних снарядов оправдать существование нашей 2-й батареи? Первую уже расформировали и отправили в пехоту, развернув вдоль Волги. Оттуда забрали настоящую пехоту и отправили в степь. Заполнение прорех на передовой началось давно, но смешивание разных родов войск и разного оружия скорее ослабляло нашу способность к сопротивлению, чем усиливало. Когда дойдет до боя, нужны надежные соседи, которые не бросят тебя.

Напряженная подготовка к прорыву вновь подняла наши надежды. Командир нашего корпуса, генерал фон Зейдлиц, считался душой идеи прорыва, а вот Паулюс все колебался. Находились даже такие, что заявляли, что Паулюс больше не в котле. Во всяком случае, его никто не видел. При попытке прорыва, на этом все сходились, потери будут высоки. И все же это было лучше, чем ждать у моря погоды в этом чертовом окружении.

Нашу 71-ю пехотную дивизию предложили на завидную роль «заместителей героев», поскольку она располагалась на сравнительно спокойных позициях у Волги и не проявила ни малейших следов распада. Импровизированные «пожарные части» нужно было везти в степь на грузовиках.

Пеший марш был слишком изнурителен для истощенных людей, и их бы надолго не хватило. И вот мои грузовики исчезли и не вернулись, хотя вернулось несколько выживших. Они были контужены и замерзли до полусмерти. При том, что этих солдат - совершенно неопытных в роли пехоты - ничему не обучили и даже не объяснили задачу, их вывезли прямо в степь. По дороге головной грузовик был подбит русским штурмовиком. Идущий следом поймал снаряд танковой пушки.

Фронт был воображаемой линией, проходя щей просто по снегу. Он был объявлен "главной линией обороны", на которую могут при нужде опереться передовые пехотные части. У большинства солдат не было зимней одежды. Они носили тонкие шинели и кожаные сапоги, в которых промерзала каждая косточка. Они рыли в снегу норы и, где можно, строили снежные хижины, чтобы согреться.

Офицеров - беспомощных и в основном необстрелянных - к ним назначали редко. Солдаты не знали друг друга, не имели личных отношений между собой, и всякая уверенность в соседе исчезла. Как только наступающие русские солдаты обнаруживали серьезное сопротивление, они просто вызывали свои Т-34 и расстреливали наспех выстроенные укрепленные точки, разнося их на куски. Тех, кто оставался жив, перемалывали танковые гусеницы. Разбросанные останки окрашивали русскую степь в красное.

Даже когда русские не атаковали, наши линии обороны иногда исчезали сами. Люди голодали, их выставили на мороз, у них не было патронов, и - к лучшему или худшему - они зависели от милости превосходящих сил русских. Боевой дух был низок как никогда. Эти новые сбродные части распадались и несли огромные потери. Соседей справа и слева никто не знал, и некоторые солдаты просто исчезали в темноте, чтобы появиться в своих старых частях. Даже многие обстрелянные пехотинцы подцавались этому искушению и исчезали в подземном мире разрушенного города.

Солдаты, сбежавшие с фронта, не выглядывали из города. Разрозненные солдаты из разбитых частей и бежавших обозов, все без командования, малыми и большими группами стремились в Сталинград. Они искали спасения в подвалах разрушенных домов. Там уже были сотни раненых и больных солдат. У военной полиции не было возможности вытащить из этой смешанной массы годных к бою и отправить их обратно на фронт. Лишь для того, чтобы найти еду, покидали свои норы эти так называемые «крысы».

Командиры нетронутых частей - как и я - снова и снова получали приказ направить людей в пехоту. Мы не могли отказаться. И все, что мы могли сделать, - посылать не лучших, а, напротив, слабых и недисциплинированных, какие есть в любой части. Мне их было, конечно, жаль, - но моей обязанностью было как можно дольше сохранить батарею боеспособной. Успешный прорыв из окружения был более невозможен. Русские непрерывно сжимали вокруг нас кольцо. Русские неустанно давили на город своими свежими дивизиями. Многие мысли пролетали в голове - быстрая смерть от рук неприятеля или, может быть, от собственной руки.

Наши части раз за разом прочесывались на предмет людей, которых можно отправить на фронт. Я следил за тем, чтобы никто не был послан в эти отряды самоубийц дважды. Было даже два сумасшедших, которые вызывались добровольцами, чтобы сбежать от ежедневного голода на батарее. Это были истинные наемники - их было трудно убить. Они были хорошими ребятами, и почти всегда у них все получалось. Они даже знали, как из влечь маленькую пользу из большой катастрофы.

В неразберихе отступления у них часто получалось найти еду и выпивку. Они подбирали многие полезные вещички из разбитой техники, брошенной на обочинах. В отличие от «крыс», они всегда возвращались в свои части, потому что чувствовали сильную связь с товарищами, и часто делились с ними добычей. Эти бойцы в нашей части набрали большой опыт, благодаря которому они продержались в боях дольше других. Наши неопытные солдаты отправлялись на Волгу - где ничего не происходило - для беззаботной службы. Испытанные в боях офицеры и солдаты собирались и отправлялись на запад встречать русский натиск. Таким образом, наш командир дивизии смог сохранить дивизию и не дать ей начать рассыпаться. Все это поднимало наш боевой дух и предотвращало ненужные потери, как часто случалось во второпях собранных «аларменхаЙтен» .

Аэродром У Питомника мы потеряли 14 января 1943 года. Это практически прекратило и без того неадекватно скудное снабжение. Сопровождения транспортных самолетов истребителями больше не было. Небо над Сталинградом контролировали русские самолеты. Нам сбрасывали контейнеры снабжения с боеприпасами, едой и медикаментами. Естественно, этого мизера и близко не хватало для снабжения армии минимальным количеством еды, чтобы не умереть с голоду. Многие из контейнеров, сброшенных на парашютах, промахивались мимо цели и падали рядом с русскими -нередкий случай. Другие, которые удавалось обнаружить, не сдавались, как было приказано, а те, кто их нашел, оставляли их у себя.

«Котел» теперь съеживался с каждым днем. Армейское руководство пыталось поддержать наш боевой дух быстрыми повышениями по службе и раздачей медалей. Несмотря на все превосходство противника, армия в эти дни разрушения совершала просто нечеловеческое усилие. Каждый день мы могли слышать, как тот или иной угол котла попадал под тяжелый обстрел русской артиллерии. Это означало, что там вскоре начнется атака и зона окружения еще сократится.

Нам стало известно из множества сброшенных на нас листовок, что русские предложили -армии капитулировать. Завися в своих решениях от фон Манштейна и Гитлера, Паулюс ответил отказом - как и ожидалось. Что он чувствовал и что он думал лично, осталось неизвестным. У нас не было ощущения, что нас ведет во всем превосходящий нас командующий армией, хотя каждый чувствовал, что теперь нам необходимо энергичное руководство.

В жестоком холоде степей вокруг Сталин града больше ничего нельзя было сделать. Линия фронта становилась все тоньше, и приходилось переходить к обороне только узловых «шверпунктов». Может быть, нам и самим нужно было окопаться в городских развалинах, чтобы получить лучшую защиту от обстрела и от противника. По-моему, слишком мало можно было сделать для защиты нашей «цитадели». у окруженной армии теперь было три возможности: 1) как можно скорее прорваться наружу; 2) сопротивляться со всей сосредоточенностью столько, сколько нужно, чтобы ослабить противника; 3) капитулировать, как только сопротивление станет бесполезным.

Паулюс не выбрал ни одного из этих трех, хотя он, как командующий армией, отвечал за своих солдат. Когда я последний раз пошел навестить свою полубатарею на Волге, я заглянул в подвал универмага на Красной площади, где в сентябре располагался штаб батальона из нашей дивизии. Мне повезло наткнуться на оберста Роске, который командовал своим пехотным полком с большим умением и профессионализмом. Я несколько раз работал с ним и был впечатлен его молодой энергичностью. Мы немного поболтали. Он считал, что воздух в «геройском подвале» нам не подходит. По мне в беготне по универмагу было что-то нереальное.

По остаткам города еще бродили самые странные слухи: германский бронированный кулак готовится прорвать снаружи кольцо окружения. Такова была причина лихорадочных атак русских и их предложения о капитуляции. Все, что нам нужно было делать, - это продержаться еще несколько дней. Откуда должны были взяться эти танки, если они в декабре не смогли даже приоткрыть «котел»? Все метались между надеждой и отчаянием. В это время был потерян последний аэродром в Гумраке. ИЗ степи и из Гумрака в город хлынули бесконечные обозы разбитых дивизий. Неожиданно стало возможно найти немного топлива. Непрерывный поток машин катился в город.

Серые автобусы, удобно оборудованные внутри как мобильные командные пункты или управления армейских служб, создавали впечатление, что в городе завелись автобусные маршруты. Колонны грузовиков везли в городские подвалы продукты, алкоголь, канистры с бензином и патроны - явно какие-то незарегистрированные обменные фонды. Упитанные казначеи в чистенькой форме зорко следили за своими сокрови щами и исчезали, лишь когда над транспортным потоком показывался русский самолет. «Откуда у них все это и почему они все это только сейчас везут?" - со смесью зависти и горечи задавались вопросом солдаты, потому что у них неделями ничего не было. Жилье в городе становилось редкостью. В просторном подвале под моим командным пунктом у нас еще было место принять несколько человек.

Спустя несколько дней в город с запада стала прибывать измученная пехота. Там было много раненых, и многие были обморожены. Температура в те дни не поднималась выше минус 20, чаще было значительно холоднее. Хромые, со впалыми щеками, грязные и кишащие вшами, солдаты медленно ковыляли в городе. У некоторых не было при себе оружия, хотя они и выглядели боеспособными. Распад армии явно был не за горами. Русские пробились с юга к Царице. Несмотря на приказ не сдаваться, уже имело место несколько локальных капитуляциЙ. В основном перепуганные штабы - но хватало и остатков боевых частей, сдавшихся без сопротивления. Были случаи, когда командиры дивизий сдавали свои секторы. Наше сопротивление больше не имело смысла. Паулюс вряд ли вообще чем -то управлял. Он оставался в своем подвале универмаrа, сидел и ждал.

Безнадежность положения армии вряд ли была тайной даже для него. Наша 71-я пехотная оказалась втянута в водоворот событий у Царицы. Когда наш командир, генерал фон Хартман, увидел, что конец дивизии близок, линии управления перепутались или вообще порвались, армия и корпус теряет контроль над ситуацией, и просто потому, что продолжение боевых действий становилось все более бесполезным, он решил выбрать достойный - возможно, даже с честью - выход из ситуации.

К югу от Царицы он забрался на железнодорожную насыпь и взял у сопровождавшего его солдата заряженную винтовку. Стоя во весь рост, как мишень на стрельбище, он стрелял по атакующим русским. Фон Хартман какое-то время продолжал стрелять, пока его не настигла вражеская пуля. Ему повезло, и он не был ранен, что превратило бы плен в сущий ад, - и в конце концов он все равно умер бы мучительной смертью.

Это случилось 26 января 1943-го. В отчаянии другие офицеры стрелялись из своих пистолетов. Никто не верил, что выживет в русском лагере военнопленных. Наш командир дивизии выбрал более почетный способ уйти - может быть, вдохновляясь примером высокоуважаемого генерал-полковника Фрича, который ушел подобным рыцарским образом во время польской кампании. Новость о смерти Хартмана распространилась по дивизии со скоростью пожара. То, что он сделал, воспринимали с двух позиций. Но независимо от точки зрения это был впечатляющий способ ухода. Его преемник за последние несколько дней может приписать себе тот факт, что дивизия не распалась сверху донизу, как другие. В краткосрочной перспективе он даже как-то смог поднять наш боевой дух.

Теперь на батарею полился поток пополнений, но их было трудно накормить. Тяжелые батареи IV батальона, в первую очередь остатки 1О-й батареи, в которой я долгое время служил, искали у нас пристанища. Их рассеяли русские, когда они безуспешно пытались защищать западную окраину города. Шпису пришлось залезть в товар, вырученный от нашего гостиничного бизнеса, была забита вторая лошадь, и бог знает откуда появились два мешка зерна. Войска теперь не имели снабжения.

Что-то можно было получить, но очень редко, на армейских распределительных пунктах. Редкие контейнеры снабжения и мешки с хлебом, падавшие с неба, оставались у тех, кто их нашел. Мы могли лишь злиться, когда в них обнаруживались туалетная бумага или даже кондомы. В теперешней ситуации нам явно не было нужно ни то, ни другое.

Какой-то спец-администратор в Берлине придумал стандартный набор для контейнеров, и он здесь был бесполезен. Теория и практика часто живут порознь. На наших позициях еще оставалось несколько русских хиви, их кормили так же, как и нас. Мы давно не караулили их, и у них было множество возможностей сбежать. Перед лицом окруживших нас русских дивизий от силы один из них исчез, чтобы слиться с Красной Армией.

Может быть, они ожидали для себя более печальной участи.В сталинской армии человеческая жизнь практически ничего не значила. Теперь, на последней стадии битвы, русские гражданские вышли из своих убежищ. Старики, женщины и дети, которых мы старались эвакуировать в начале битвы, каким-то чудесным образом выжили. Они бродили по улицам и безуспешно попрошайничали. Нам нечего было им дать.

Даже наши солдаты были на грани голодного обморока и голодной смерти. Больше никто не обращал внимания на трупы умерших от голода или холода, лежащие на обочине. Это стало привычным зрелищем. Сколько могли, мы пытались облегчить страдания гражданского населения. Как ни странно, в последние дни бывали случаи дезертирства русских к нам в «котел». Чего они ждали от немцев? Бои явно были для них столь жестокими, что они не верили в неизбежную близкую победу или бежали от жестокого обращения своего начальства. И наоборот - германские солдаты бежали к русским, убежденные листовками и так называемыми пропусками. Никто не ждал от русского плена ничего хорошего.

Мы слишком часто встречались со случаями зверского убийства одиночек, небольших групп или раненых, попавших к ним в руки. Некоторые дезертировали из разочарования в Гитлере, хотя это само по себе не было «страховым полисом». Как бы то ни было, на местах чаще сдавались в плен - и мелкие части, и остатки полных дивизий, поскольку в них жила надежда на более устроенную жизнь в плену. Эти частичные сдачи становились кошмаром для соседних частей, которые сражались просто потому, что остались одни и русские не могли обойти их.

Сдаваться было строго запрещено, но кто слушал приказы в этой суматохе? Вряд ли! Власть командующего армией больше всерьез не воспринималась. Наверное, это и заставило Паулюса принять решение. Ничего не произошло. Суп из конины, который раздавался на моей батарее, выгнал «крыс» из нор. Ночью они пытались напасть на кухонный персонал. Мы выгнали их под угрозой оружия и с тех пор выставляли у нашей «гуляш-пушки » (полевой кухни) часового. Мы сьели только часть второй лошади, а третья слонялась по первому этажу бани, как привидение.

От усталости и голода она часто падала. Солдатам, отставшим от своих, наливали чашку супа, только если у них были при себе винтовки и они выказывали волю сражаться. 29 января я снова вышел на Волгу. Мою «русскую полубатарею» включили в пехотную роту. Люди были в бодром настроении, командование заботилось обо всем - но они, конечно, видели, как наступает неизбежное. Кто-то говорил о побеге по волжскому льду, чтобы добраться кружным путем до немецких позиций. Но где они, немецкие позиции? В любом случае в какомто месте точно придется пересечь русские. Было вполн~ возможно незамеченным пересечь Волгу по льду - но что затем? Наверное, 100 километров хода по глубокому снегу - ослабленному, без еды, без дорог.

Никто бы в таком не выжил. У одиночек не было шанса. Несколько человек пыталось, но я не слышал ни об одном, кому бы это удалось. Командир 1-й батареи гауптман Зивеке и полковой адъютант Шмидт попробовали и до сих пор числятся пропавшими без вести. Они, наверное, замерзли до смерти, умерли с голоду или были убиты. Я попрощался с солдатами на Волге и подумал: увижу ли я кого-нибудь из них еще раз? Обратный путь вел меня через Красную площадь, которая была этаким памятником германскому «воздушному мосту» - там лежал сбитый Хе-111. Прямо напротив него, в подвале универмага под названием Univeгmag, сидели Паулюс и его штаб. Там был и командный пункт нашей 71-й пехотной дивизии. О чем думали и что делали генералы в этом подвале? Наверное, ничего не делали. Просто ждали. Гитлер запретил сдачу, а продолжающееся сопротивление к этому часу становилось все более бесполезным.

Я шел в сторону завода спиртных напитков, где все еще был командный пункт моего батальона. Я миновал руины театра, теперь лишь слегка напоминавшего портик греческого храма. Для защиты от русских были восстановлены старые русские баррикады. Финальная битва бушевала уже в самом городе. В подвале завода спиртных напитков царила странная атмосфера. Там были командир полка, командир 11 батальона, майор Нойман и мой старый друг из 19-го артиллерийского полка в Ганновере Герд Хоффман. Герд был теперь полковым адъютантом.

От первого батальона оставались жалкие остатки, и «бездомные» солдаты нашли там временный приют. Столы были заставлены бутылками шнапса. Все были до неприличия шумными и совершенно пьяными. Они подробно обсуждали, кто уже застрелился. Я чувствовал свое моральное и физическое превосходство над ними. Я еще мог жить на подкожном жире, накопленном в отпуске. Другие голодали на полтора месяца дольше меня. Меня пригласили присоединиться к пьянке, и я охотно согласился. - у тебя еще есть батарея или уже все? - спросил фон Штрумпф. - Тогда это была последняя батарея моего гордого полка, который сейчас накрылся...

Я доложил об артиллеристах из разбитых подразделений, строительстве позиций и о то, что теперь у меня 200 солдат. Я даже рассказал о супе из конины. Когда я запросил его указаний для своей « позиции-ежа», то получил лишь пьяные ремарки: - Ну, вашу сохранившуюся батарею лучше засолить, тогда у вас что-то останется. Сейчас это такая редкость, что ее нужно показывать в музее для потомства, такую маленькую миленькую батареечку... - Не стойте с глупым видом, сядьте на свою толстую жопу и выпейте с нами. Нам нужно опустошить все оставшиеся бутылки...

Как ваша прекрасная фройляйн Невеста? Она знает, что она уже вдова? Ха-ха-ха... - Сядьте! Все, до последней капли - до дна, и троекратное «Зиг хайль» в честь Адольфа Великолепного, делателя вдов и сирот, величайшего командующего всех времен! Выше голову! Выпьем, мы больше не увидим этого юнца...

Я уже начинал задумываться, почему их пистолеты лежат на столе рядом со стаканами. - Как все выпьем, и - бах, - командир второго батальона ткнул правым указательным пальцем в лоб. Бах - и конец большой жажде. Обер-лейте нант Вюстер в белом камуфляжном костюме входит в командный пункт I батальона в подвале спиртзавода и видит, что большинство старших офицеров артиллерийского полка пьяны и готовы покончить с жизнью

/

Я не думал о том, чтобы застрелиться, - об этом я никогда не думал. От запаха спиртного в спертой вони подвала меня тошнило. В комнате было слишком натоплено.

Свечи сьели весь кислород, и в подвале воняло потом. Я хотел есть. Я хотел выбраться из этой дыры! Герд Хоффман перехватил меня у выхода: - Ну же, Вюстер, оставайся. Мы не собираемся сдаваться. Мы так и так умрем, даже если русские нас отсюда и не выбьют. Мы пообещали друг другу, что сами со всем покончим.

Я попытался отговорить его и предложил ему зайти ко мне на батарею. Пьяницы в подвале не заметят, что его нет. Пока моя батарея могла драться, я не делал никаких решений насчет будущего. Я еще не знал, что буду делать, когда прозвучит последний выстрел... если я до этого доживу. Тогда все и будет ясно..

Не думаю, что это особенный героизм - вышибить себе мозги, - сказал я ему, но Герд остался со своей компанией. В отличие от меня, мнение и поведение вышестоящих всегда было для него святым откровением. Выйдя на свежий воздух, я наконец почувствовал себя лучше. По дороге на батарею в голове пронеслась мысль: они скоро слишком перепьются, чтобы застрелиться. Но все же они смогли покончить С жизнью (оберст фон Штрумпф застрелился 27 января 1943 года, остальные офицеры с января числились пропавшими без вести).

Нам об этом рассказал телефонист, снимавший телефонную линию до батальона. Меня это потрясло, и у меня на эту тему был очень -подавленный разговор с гауптвахмистром. Постепенно мои мысли стали вращаться вокруг идеи использовать пистолет для самоубийства. Но потом я возвращался в мыслях к Руфи и к тому, что я еще не повидал жизни. Я был еще молод и до сих пор зависел от других. У меня были планы, цели, идеи, и я хотел наконец после войны стоять на своих ногах. Однако в этой ситуации многое говорило в пользу самостоятельного решения покончить С этим раз и навсегда.

Один артиллерист получил осколок в живот, и его внесли в баню. Медики вкололи ему обезболивающее. у него не было шанса выжить, не в этих условиях. Он бы погиб и на перевязочном пункте, с нормальной медицинской помощью. Если бы только мой артиллерист смог умереть быстро и не мучаясь, думал я про себя. После обеда закончился русский обстрел. С запада на нас пошли русские танки. Справа от нас была насыпь над одним из городских прудов; там обосновалась пехотная часть, которую я не знал. Слева от нас никого не было. Там уже капитулировали. Русская пушка выехала и встала на позицию прямо перед нами. Мы прогнали их с нескольких снарядов. Подъехал танк и выстрелил из пушки, снаряд попал куда-то рядом с баней. Не получив никакого приказа, унтер-офицер Фритце и его люди прыгнули к гаубице и открыли по танку огонь.

Даже русский хиви работал как заряжающий. В дуэли у танка было преимущество в скорострельности, но он так и не смог добиться прямого попадания. Земляной вал вокруг орудия защитил его от близких попаданий. Наконец Фритцу повезло попасть в башню Т-34 10,5-см снарядом. Я наблюдал прямое попадание в бинокль и приказал расчету укрыться, но, ко всеобщему удивлению, танк снова начал двигаться и стрелять из пушки. Наше прямое попадание не пробило броню. Бронебойные снаряды кончились, а обычные фугасные броню не пробивали. Лишь третье попадание принесло долгожданную победу. Снаряд попал Т -34 в корму, и двигатель колосса загорелся. Меня совершенно поразила естественность, с которой до сих пор дрались мои люди.

Победившие артиллеристы радовались почти как дети и ненадолго забыли о своем отчаянном положении. Когда вскоре появился другой танк - более тяжелый, класса КВ, - я навел на него два орудия. Этот КВ тоже был уничтожен без потерь с нашей стороны. К сожалению, нашу пехоту отогнали от пруда. Нас прижимал к земле плотный пулеметный огонь дошедших дотуда русских. Положение становилось все более безнадежным, даже несмотря на то, что слева от нас встала на позицию батарея древних легких гаубиц LFH-16. у них тоже оставались считаные снаряды. Я предложил их солдатам, не занятым в бою, убежище в бане. Наступила ночь, и бои затихли. Днем у нас с трудом получилось выжить. Оставалось всего 19 снарядов, и из предосторожности я распорядился уничтожить два орудия. Одно уже было повреждено, хотя и могло вести огонь. У нас были килограммовые подрывные заряды для каждого орудия, их нужно было засовывать в ствол с казенной части. Их подорвали, вставив запалы, и орудия были приведены в негодность. При таком подрыве разрушается ствол, казенник и люлька.

Неожиданно на позиции объявился незнакомый пехотный офицер, намеренный остановить второй подрыв. Его беспокоило то, что русские заметят уничтожение матчасти и могут выместить гнев на немецких пленных. Он еще много чего сказал. В любом случае второе оружие подорвали. Вскоре мне приказали явиться к командиру моей боевой группы. Почему бы и нет? Если нужно подтвердить мой независимый статус, я сошлюсь на генерала Роске. Я встретился с напыщенным подполковником, которого уже не волновало, что орудия подорвали.

Он приказал мне этой же ночью отбить насыпь у пруда. Эта возвышенность господствовала над всей округой. Так что он подчинил себе мою батарею, чтобы полностью контролировать все. Когда я напомнил о своей автономности, он указал на свой более высокий чин и попытался давить на меня. Он также не обратил никакого внимания, когда я указал на то, что бесполезно посылать необученных артиллеристов отбивать то, что в бою не смогла удержать пехота. Так что я равнодушно пообещал, что мы этим займемся. Я собрал человек 60, поискал подходящих унтер-офицеров и начал.

«Ничего из этого не выйдет», - сказал шпис, но не отказался идти добровольцем. С безоблачного неба ярко светила полная луна. Снег, оставшийся там, где не было следов русских снарядов, скрипел под сапогами и освещал местность ярко, как днем. Сначала у нас получилось пройти под прикрытием складок местности, но потом, на подходе к высоте, пришлось пересечь открытое место. Перед тем как покинуть укрытие, мы решили разделиться на две группы, чтобы обмануть русских. Пока они не обращали никакого внимания, хотя они явно что-то заметили. Или их на высоте не было? «Ну, пошли!» - прошептал я, и двинулся вверх по склону. Мне уже было страшно. Ничего не происходило. Ни выстрела. Когда я огляделся, рядом со мной было всего два человека. Одним из них был шпис. Когда больше никто за нами не пошел, мы вернулись в укрытие. Там стояла вся толпа, никто не двигался. Все молчали. - Что за... духу не хватило? - спросил я их. - Не хватило,- сказал кто-то из задних рядов. Если их сбили с этой горки, пусть сами ее и возвращают. Мы не хотим.

Это бунт, да? Не хотите воевать? А чего ты хочешь? Сегодня утром у нас не было никакой необходимости подбивать танки Ивана, - возразил я. В этот самый момент я почувствовал, что мой авторитет начинает таять. Даже угрозами никого нельзя было убедить вылезти из-за кустов. - Мы останемся с орудиями и даже будем отстреливаться, но играть в пехоту мы больше не будем. Все, хватит.

Всем было ясно, что 31 января будет последним днем «свободы» в окружении. Поговорив с гауптвахмистром, я раздал солдатам всю оставшуюся еду и сказал, что больше ничего не будет. Каждый мог делать со своей долей, что считал нужным. Последняя лошадь все еще ковыляла по комнате над подвалом, то и дело падая и снова подымаясь на ноги. Было уже поздно ее забивать. От стука копыт по полу делалось не по себе. Я распорядился уничтожить все оборудование, кроме оружия и радиоприемников. Наш раненый стонал и кричал от боли, потому что у медика кончилось обезбо ливающее. Лучше бы этот бедняга умер, лучше бы он замолчал. Сострадание умирает, когда чувствуешь свою беспомощность. Неизвестность была невыносима. О сне не могло быть и речи. Мы вяло попытались поиграть в скат, но это не помогло. Тогда я сделал то же, что и остальные, - сел и съел как можно больше из доставшейся мне еды. Это меня успокоило. Казалось бесполезным распределять остальную еду на будущее.

В какой-то момент часовой привел трех русских офицеров. Один из них, капитан, говорил на приличном немецком. Никто не знал, откуда они взялись. Меня призвали прекратить боевые действия. Мы должны до ра света собрать продовольствие, обеспечить себя водой и обозначить позиции белыми флагами. Предложение было разумным, но мы не приняли решения. Продолжать сопротивление было явно бесполезно. Мне пришлось доложить подполковнику и на незнакомую батарею по соседству. До подполковника явно дошли слухи о визите русских. Он устроил настоящее шоу: «Измена, военно-полевой трибунал, расстрельная команда... » и так далее.

Я больше не мог воспринимать его серьезно и указал, что русские пришли ко мне, а не наоборот. Я дал ему понять, что я бы выставил русских несолоно хлебавши, если бы его пехота в последнем бою показала себя как следует. Тогда и мои люди воевали бы 31-го, хотя они мало что могут. - Не уничтожайте больше ничего. Это только разозлит русских, и они потом не будут брать никого в плен, - кричал на меня холерик-подполковник. Я больше не хотел его слушать. Он явно не хотел умирать.

Я отослал русских, сославшись на приказы командования, которые, «к сожалению», не оставили мне иного выбора. Эта версия также помогла мне сохранить лицо перед солдатами. Как обычно, мы настроили радио на новости из Германии и кроме них услышали речь Геринга 30 января на десятую годовщину взятия власти национал-социалистами.

Это было все то же преувеличенное театральное надувание щек с помпезными фразами, которые раньше не казались такими вульгарными. Мы восприняли эту речь как издевательство над нами, умиравшими здесь из-за неверных решений верховного командования. Фермопилы, Леонид, спартанцы - мы не собирались кончить так же, как эти античные греки! Сталинград превратили в миф еще до того, как «герои» благополучно погибли. «Генерал стоит плечом к плечу с простым солдатом, оба с винтовками в руках. Они бьются до последнего патрона. Они умирают, чтобы жила Германия» .

Выключи! Эта жопа оставила нас умирать, а он будет сыпать картонными фразами и набивать брюхо. Сам ничего сделать не может, жирный напыщенный попугай В ярости было высказано еще много ругани, кое-что даже в адрес Гитлера. Да - жертв безответственных и необдуманных решений, теперь мы должны были слушать надгробные речи в наш адрес. Невозможно было представить большую бестактность. Обещание Геринга снабжать «котел» по воздуху привело к отказу от прорыва. Вся армия была при несена в жертву из-за его тупого невежества.

«Там, где стоит германский солдат, ничто не может поколебаrь его!» Прошлой зимой это уже было опровергнуто, и теперь мы были слишком слабы, чтобы стоять - пустые слова, дутые фразы, пустопорожний треп. Германский рейх должен был стоять тысячу лет, а зашатался он всего через десять. Сначала все мы подпали под очарование Гитлера. Он хотел объединить все земли, где говорили по-немецки, в одно германское государство.

В подвале старый унтер-офицер тихо и серьезно спросил меня, все ли для нас кончено и осталась ли хоть малейшая надежда. Я не мог дать ему, да и себе, ни малейшей надежды. Настающий день будет концом всему. Этот солдат был хорошо воспитанным резервистом с серьезным образованием. Многих раздражала его любознательность. Теперь, тихий и погруженный в себя, он просто вышел из блиндажа обратно к орудию.

Мы разбили кирками радио, телефоны и другое оборудование. Все документы были сожжены. Наш раненый наконец умер. Я надел сапоги, которые были чуть велики, чтобы надеть под них еще одни носки. Неохотно расстался я со своими войлочными ботинками, но так было легче двигаться. Потом я заснул на овчине под кожаным пальто, которое родители послали мне на фронт. Пальто было генералу впору, но здесь, в Сталинграде, оно не годилось фронтовому офицеру.

Как бы я хотел, чтобы оно было со мной в отпуске. Теперь оно наверняка попадет к русским в руки, как и фотоаппарат «лейка». Странно, о каких тривиальных вещах думаешь, борясь за выживание. Руфь - ну, ничего из этого уже не выйдет. Меня в любой момент могут убить. Пусть только смерть будет как можно более быстрой и безболезненной. Мой шпис помог избавиться от мыслей о самоубийстве. В любом случае я слишком боялся этого - хотя самоубийство само по себе считается формой трусости. Я не винил господа за Сталинград. Что он мог с этим сделать?

воскресеньем. Меня разбудил крик: «Русские! » Еще полусонный, я с пистолетом в руке взбежал по ступенькам, крича: «Кто стреляет первым, проживет дольше!» Навстречу выбежал русский, я его ударил. Выскочить из подвала и добежать до амбразур на первом этаже, думал я. Там уже стояли несколько артиллеристов и стреляли. Я схватил винтовку и отошел к боковому окну, чтобы лучше видеть в утреннем свете. Русские бежали через наши позиции, и я открыл огон. Теперь из блиндажей у огневых позиций стали выбегать артиллеристы с поднятыми руками. Старый унтер-офицер бесцельно стрелял в воздух из пистолета. Короткая очередь из советского автомата покончила с ним. Было это мужество или отчаяние? Кто теперь скажет.

Орудийные позиции были потеряны. Мои артиллеристы взяты в плен. Баня, как «крепость», продержится чуть дольше. Все, что она теперь могла предложить, - это безопасность. Батарею слева от нас тоже захватили. Командир батареи, толстяк, поднявшийся от рекрута до гауптмана, с несколькими солдатами пробился к нам в баню. Амбразуры оказались очень кстати. Мы непрерывно стреляли на любое движение снаружи. Некоторые стрелки делали зарубки на прикладах за каждого убитого русского. О чем они думали? Или это нужно, чтобы польстить своему эго, вспоминая потом давние победы? Зачем все это? Смысла в этом не было ни на грош.

На какой-то момент из уважения к нашему отпору русские оттянулись назад. Один из пулеметов на морозе отказал. Масло застыло, и мы, артиллеристы, не знали, что с этим сделать. Винтовка была самым надежным оружием. Я стрелял из своей по всему, что можно было счесть мишенью, но попадал не так часто, как надеялся. Патронов было в изобилии. Открытые ящики с патронами стояли почти везде. Перестрелка отвлекла меня, и я даже слегка успокоился. Неожиданно меня охватило странное чувство, что я зритель этой нереальной сцены. Я смотрел на все изнутри своего тела. Это было чуждо и сюрреалистично. Справа от нас, где была пехота с тем холериком-подполковником, уже не было слышно никакой стрельбы.

Там махали кусками белой ткани, привязанной к палкам и винтовкам. Они вышли колонной по одному, из них сформировали колонны и увели. - Только посмотри на этих уродов, - крикнул кто-то и хотел стрелять по ним. - Зачем? Оставь их, - сказал я, хотя мне было все равно.

Было минус двадцать, но мороз не чувствовался. В подвале согретые пулеметы и автоматы ненадолго оживали, потом остывали и снова отказывали. Пехота, по слухам, смазывала оружие бензином. Снаружи слегка стихло. Что теперь делать? Баня была островком посреди красного потопа - совершенно неважным островком, потоп теперь лился мимо нас в город. По мере того, как все стихло, снова стал донимать холод. Я снял людей с бойниц, чтобы каждый мог спуститься в прогретый подвал и согреться крепким кофе.

у меня еще оставались для завтрака какие-то крошки. Я смотрел на хиви у некоторых бойниц, стрелявших по своим согражданам. Мы больше не обращали на них внимания. Хиви могли исчезнуть еще ночью. Что творит ся у них внутри? Вокруг лежит достаточно оружия и патронов. И все же они оставались нам верными, хорошо зная, что у них нет ни единого шанса выжить, если нас возьмут в плен.

Их попытка сбежать от войны, дезертировав к нам, провалилась. Им больше нечего было терять. Пришедший гауптман начал выделываться, хотя в нашем бункере он был лишь гостем. Он создавал впечатление человека, который хочет выиграть войну. Он хотел прорваться из бани на соединение с другими германскими войсками, которые еще дрались. Я равнодушно принял его предложение, хотя сопротивляющиеся части стоило искать не ближе городской черты.

ВblЙДЯ из бани, мы сразу же попали под пулеметный и минометный огонь. По лицу больно били осколки льда и кирпича. Мы забрались обратно в здание, но не все смогли вернуться. Несколько человек лежали снаружи мертвыми и ранеными. Потом подошли несколько русских танков и начали долбить по бане. Толстые стены выдерживали обстрел. Сколько еще они продержатся? Время шло пугающе медленно. Т -34 подошли ближе и теперь стреляли из пулеметов прямо по амбразурам. Это был конец. Кто бы ни подходил к бойнице, мгновенно погибал от пули в голову. Многие погибли. Во всей этой неразберихе неожиданно у здания по явились русские парламентеры. Пред нами стояли лейтенант, горнист и солдат с маленьким белым флагом на шесте, напомнившим мне о флажке «Юнгфолька» В «Гитлерюгенде».

Нам повезло, что никто из гостей не был ранен, подумал я. Гауптман был готов прогнать русских, но солдатам уже хватило войны. Они сложили винтовки и стали искать ранцы. Стрельба постепенно прекратилась, но я не верил этой тишине. Самое главное, гауптман был непредсказуем. Я хотел выйти из-под его старшинства и поговорил с двумя артиллеристами, стоявшими рядом, как бы пробраться по траншеям, идущим от здания. Может быть, мы могли бы пробраться в центр города и найти немецкие позиции.

Наверное, гауптман хотел умереть смертью героя. Но он потащил бы за собой и всех нас. Пригнувшись, мы трое выскочили и исчезли среди развалин. Нам нужно было время отдышаться. Я даже не забыл свое кожаное пальто. «Лейка » была в планшете. Я снимал до самого конца. Снимки имели бы огромную документальную ценность. Мы оглянулись на баню. Бой там закончился. Защитники цепочкой выходили наружу через оцепление русских. Никто не ушел в Вальхаллу перед самым финалом. Лучше бы нам остаться с остальными - потому что, несмотря на тяжелые потери, не было видно никаких следов русской жестокости.

Мы осторожно пробирались через кучи мусора в центр города. Время шло к вечеру, и мы не знали, что в это время фельдмаршал Паулюс уже сел в машину, ко торая отвезет его в плен, - ни разу не высунув нос наружу, не взяв в руки винтовку. «Котел» В центре Сталинграда прекратил существование.

В северном «котле» бойня продолжалась еще два дня под командованием генерала Штрекера. Перебегая от дома к дому и проползая по подвалам, мы, три беглеца, не могли далеко уйти. Мы все еще были в районе моего удобного командного пункта, когда, выглянув из подвала, наткнулись на двух русских с автоматами на изготовку. До того, как я что-то сообразил, кожаное пальто сменило хозяина. Я бросил пистолет и поднял руки. Они не интересовались ничем из наших вещей. Когда на мне, обыскивая, распахнули белую камуфляжную куртку, ста ли видны Офицерские петлицы на воротнике. За коротким ругательством последовал удар в лицо.

Они загнали нас обратно в угол, и несколько русских направили на нас автоматы. Я еще не отдышался. Главным чувством, охватившим меня, была апатия, не страх. Дорога в плен, как ее вспоминает Вюстер и его кисть. Лишь нескольких советск их солдат достаточно, чтобы конвоировать длинную колонну пленных немцев "Ну, вот и все, - промелькнула мысль. - Стоило подумать, что они не будут брать в плен одиночек» . Я не чувствовал никаких эмоциЙ, равнодушно ожидая, как к нам приближается великая неизвестность. Я не знал, чего ждать.

Вопрос, расстреляют ли нас русские, остался без ответа - проезжающий мимо Т -34 остановился и отвлек солдат. Они поговорили. Вымазанный в масле младший лейтенант вылез из башни и еще раз обыскал нас. Он нашел мою «Лейку», но не знал, что с ней делать, вертел в руках, пока не бросил о кирпичную стену. Объектив разбился. Он выбросил в снег и отснятую пленку. Мне стало жаль моих фотографий. Все они снимались зря, подумаля. у нас, конечно, с самого начала забрали часы. Несмотря на мои протесты, младший лейтенант забрал кожаное пальто.

Его не заинтересовал ни мой кожаный планшет, ни бумага и акварельные краски в нем. Ему, однако, понравились мои теплые кожаные перчатки, и он, улыбаясь, снял их с меня. Забираясь в тан, он бросил мне пару перепачканных маслом меховых рукавиц и мешочек русского сушеного хлеба. Мимо нас прошли 20-30 немецких пленных. Со смехом нас втолкнули в их группу. Теперь мы шли на запад, по узкой тропе, ведущей от города. Мы были в плену и не чувствовали ничего плохого по этому поводу. Опасная фаза перехода от свободного солдата к бесправному пленному - включая наше опасное бегство - была позади.

За редким исключением я долго не встречал никого из нашей бани. Хотя с ясного неба светило солнце, температура была крайне низкой. В мое тело вернулось желание жить. Я решил делать все что могу, чтобы пройти через то, что мне.предстоит, и вернуться. Я ожидал, что нас погрузят на транспорт и отвезут в лагерь - примитивный, как все в России, но вполне сносный. Первым делом сухари, которыми я поделился с двумя товарищами по побегу, - это было самым важным. Скоро больше нечем будет делиться - голод ведет к эгоизму и изгоняет гуманность. Немногое осталось от товарищества и братской любви. Выдерживали только самые прочные дружеские связи.

Тот факт, что меня так ужасно ограбили, больше не был для меня трагедией. Я даже чувствовал какую-то благодарность к улыбающемуся командиру танка, который «заплатил» за награбленное. Хлеб был большей ценностью,чем довольно бесполезное кожаное пальто или фотоаппарат, который у меня долго бы не прожи. Через руины города вели большие и малые группы пленных. Эти кучки сливались в одну большую колонну пленных, сначала из сотен, потом из тысяч.

Мы шли мимо взятых немецких позиций. Подбитые и сгоревшие машины, танки и пушки всех видов окайм ляли нашу дорогу, протоптанную в твердом снегу. Везде лежали мертвые тела, замерзшие до твердости, полно стью истощенные, небритые, часто скрученные в агонии. В некоторых местах трупы лежали сваленными в большие кучи, как будто стоявшую толпу срезали автоматическим оружием. Другие трупы были изуродованы до того, что их было невозможно опознать. Этих бывших товарищей переехали русскими танками, - неважно, были ли они в тот момент живы или мертвы. Части их тел лежали тут и там как куски раздробленного льда. Я замечал все это, пока мы проходили мимо, но они сливались друг с другом как в кошмаре, не вызывая ужаса. За годы войны я потерял многих товарищей, видел смерть и страдания, но никогда не видел столько павших солдат в одном небольшом месте.

Я шел налегке. Все, что у меня осталось, - пустой ранец, плащ-палатка, подобранное по дороге одеяло, котелок и планшет. У меня была банка мясных консервов и сумка с окаменевшими сухарями из неприкосновенного запаса. Мой желудок был полон после вчерашнего обжорства и русского хлеба. Идти в кожаных сапогах было легко, и я оставался в голове колонны.

Многие знают, что Сталинградская битва - это было страшно. С любой точки зрения и по любым меркам. И тем не менее, думаю, мало кто себе представляет в полной мере, насколько страшно.

Просто переведу воспоминания немца Эриха Бургхарда, участника тех событий:

... Мы оказались в котле, полностью окружены русскими. Помню, что 8 января русские сбросили нам листовки с самолёта, там были призывы сдаваться, а также обещания хороших условий в плену, еды и женщин. Но мы даже и не думали об этом, потому что боялись плена у русских, как "чёрта лысого".

Но ситуация была просто катастрофической, каждый день умирали тысячи товарищей. И эта смерть была далека от героической смерти за фюрера и Родину, люди просто дохли, как крысы. Нам ещё было относительно хорошо, мы были в руинах города, хуже всего было тем, кто оказался в ледяной степи. Я сам лично видел бойцов, которые ползли на коленях, потому что ступни были полностью отморожены. Раненые просто оставались лежать, ни у кого не было сил о них подумать, просто ложились и умирали через часы или дни, всё это время истошно крича от боли. Многие просто кончали жизнь самоубийством, в частности, даже генерал фон Хартманн просто вышел на видное простреливаемое место и стал ждать русской пули.

31 января 43 года мы сдались русским. Я видел, как русские уводили Паулюса - генерал, который столько раз приказывал нам сражаться до последней капли крови вот так взял, и сдался.

Но самое страшное началось потом. Нас погрузили в вагоны для скота, по 100 человек в вагон и повезли в Узбекистан. Еды нам почти не давали, но хуже всего было то, что практически не давали воды. В вагонах начался страшный, мучительный мор. Сначала мы скидывали мёртвых в кучу по центру вагона, но скоро ни у кого на этого не осталось сил. Нижние тела начали разлагаться прямо на глазах, через 22 дня, когда мы доехали до цели, в нашем вагоне осталось в живых 6 человек, и 94 трупа. Во многих других вагонах не выжил никто.

Я в связи с этим вот о чём задумался - с учётом всего того устроенного именно немцами ада (неописуемого, уникального практически в истории человечества, ведь русским там тогда было ненамного лучше описываемого Эрихом), я вполне могу понять советское начальство, простых солдат, всех: никто не хотел обходиться с пленными немцами нормально. Но ведь то, что описывает Эрих - это хуже смерти. Честнее было просто поставить всех к стенке и расстрелять. Но тогда бы сразу поднялся крик в мире о крайне бесчеловечном отношении к пленным. Да, но так ведь ещё бесчеловечнее. В общем, чудовищная просто ситуация, страшный выбор - вот представьте себе, всех тех людей, что на фотографии, ведут просто на убой, мучительно, как сейчас в страшном сне никто со скотом обращаться не станет. А что делать? Обращаться по–человечески? Это сложно было бы объяснить матерям и детям убитых советских солдат, да и от самих оставшихся в живых требовать человеческого отношения у меня бы, лично, язык не повернулся.

Ещё про Паулюса. Я понимаю Бургхарда и других - лидер просто не мог в ТАКОЙ ситуации сдаться, был обязан выбрать смерть вместе со своими солдатами, особенно, если он сам их получается вот до такого "докомандовал", а уж никак не доживать себе безоблачно в ГДР, попивая какаву за ужином. Но всё равно стоит сказать, какой редчайшей сукой был Гитлер. Когда 6 армия оказалась в кольце, для них было море возможностей оттуда выйти с боем. Только лишь из широко известного Гитлер лично 3 раза запретил Паулюсу даже думать о таких попытках, когда Паулюс выдвигал конкретных предложения, проработанные им планы прорыва кольца. При этом главный аргумент был, что мы будем снабжать Вас по воздуху по–любому, потому продержитесь. По–любому, только на практике получалось, что вместо 500–600 тонн провизии ежедневно, которые требовались для того, чтобы хоть как–то держаться в кольце (это самый минимум), Люфтваффе забрасывала им 100, максимум 150. И так день за днём, представьте себе! И Гитлер с братвой это прекрасно всё знали, сидя в своих уютных кабинетах, но нет же, "ни шагу назад" и всё такое (такой приказ тогда синхронно, что интересно, впервые применили и Сталин, и Гитлер). Но всё равно это Паулюса, я считаю, не оправдывает, не понимаю, как можно было генералу в такой ситуации сдаться живым.

Ну и ещё другой отрывок из воспоминаний, ярко демонстрирующий, насколько непредставимо просто индокринированы были тогда многие немцы. Фальк Пач, участник тех действий:

...Однажды я написал в письме домой своему отцу Отто: "Я практически потерял надежду когда–либо увидеть Родину снова". Лучше бы я этого не делал! Мой отец отослал это письмо обратно моему командиру с припиской: "Действия, направленные на подрыв оборонной мощи, примите меры". Хорошо, что у меня командир оказался человеком, вызвал меня, показал письмо и сказал: "Мы оба понимаем, что я должен расстрелять тебя за это". После чего сжёг письмо и отпустил меня.

источник http://geraldpraschl.de/?p=929

Предлагаю вниманию любителей военной истории небольшую подборку из писем немецких солдат и офицеров, участвовавших в Сталинградской битве и окруженных под Сталинградом. Большая часть этих писем относится к ноябрю - декабрю 1942 года и к первой половине января 1943 года.

То, что вы прочитаете, не предназначалось для печати. Немецкие солдаты писали для своих родных и знакомых. Они не ожидали, что их письма вместе со всей полевой почтой и со сбитыми транспортными самолетами попадут в руки советских воинов.

Думаю, эта подборка в которой я опускаю имена авторов, которые все-равно никому ни о чем не скажут, ведь это не всем известные военачальники, а в основном простые солдаты и младшие офицеры, хорошо продемонстрирует настроения в германской армии и их изменения в ходе Сталинградской битвы, поскольку отрывки из писем я расположил в хронологической последовательности.

Сначала я планировал сопроводить цитируемые выдержки из писем собственными комментариями, но в итоге решил, что среди тех, кто будет это читать, дураки вряд ли водятся, а не дуракам и так все понятно.
Поэтому просто проиллюстрировал их соответствующими фотографиями.

Немецкий солдат пишет письмо домой из Сталинграда

***
"...Скоро и Сталинград будет в наших руках. В этом году нашим зимним фронтом будет Волга, где мы построим восточный вал..." (10 августа 1942 г.)

***
"...Боевые действия в Сталинграде продолжаются. Мы ждем с нетерпением, когда наши войска нанесут окончательный удар, так как Сталинград имеет для нас решающее значение..." (12 ноября 1942 г.)

***
"...Под Сталинградом очень жарко, ведь за этот большой промышленный город ведутся ожесточенные бои. Но русский не может там долго держаться, так как главный штаб хорошо знает стратегическую ценность этого города и приложит все усилия, чтобы захватить его..." (17 ноября 1942 г.)

***
"...Завтра мы опять выходим на передовую, где, надеюсь, вскоре будет произведена последняя атака на оставшуюся не занятой нами часть Сталинграда, и город окончательно падет. Но противник защищается упорно и ожесточенно..." (18 ноября 1942 г.)

***
"...Сталинград - это ад на земле, Верден, красный Верден, с новым вооружением. Мы атакуем ежедневно. Если нам удается утром взять 20 метров, то вечером русские отбрасывают нас обратно..." (18 ноября 1942 г.)

Советские защитники Сталинграда

***
"...Мы все ещу стоим в одном из предместий Сталинграда. Русский здесь, на северной окраине города очень крепко держится и защищается упорно и ожесточенно. Впрочем, скоро и этот последний кусочек будет взят..." (19 ноября 1942 г.)

***
"...Специального сообщения о том, что Сталинград пал, тебе ещё долго придется ждать. Русские не сдаются, они сражаются до последнего человека..." (19 ноября 1942 г.)

***
"...Мы уже три недели участвуем в боях за Сталинград и были бы рады, если бы нас на несколько дней сменили. Мы черные, как негры, небриты, заросли грязью. Нет воды, несмотря на то, что в Волге ее так много; мы не можем выходить из блиндажей днем, сейчас же начинают свистеть пули, снаряд за снарядом, тяжелые минометы. Показываемся у берега Волги только по ночам. На Волге большой остров, в несколько километров длины. Русские там установили свои тяжелые орудия и беспрестанно обстреливают нас. Минуты не проходит, чтобы земля не гудела и не дрожала; иной раз кажется, что наступил конец света. Наш блиндаж трясет так, что стены и потолок ссыпаются. Ночью настоящий град бомб. Вот каков фронт под Сталинградом. Уже много наших солдат расстались здесь со своей молодой жизнью и не увидят больше родины. Никакие бомбы не помогают, русский, как танк: его не прошибешь..." (19 ноября 1942 г.)

***
"...Наконец- то я собрался написать вам пару строк. Я ещё здоров и бодр, надеюсь, что вы тоже. Рождество 1942 года мы отпразнуем в Сталинграде..." (20 ноября 1942 г.)

"Отпразновали..."

***
"...С мая по конец октября мы все время находились в наступлении. До Дона война была ещё терпима. Что здесь творилось и как ведется сейчас война в Сталинграде, словами описать невозможно. Скажу вам лишь одно: то, что в Германии называют героизмом, есть лишь величайшая бойня, и я могу сказать, что в Сталинграде я видел больше мертвых немецких солдат, чем русских. Кладбища вырастали каждый час. Могу на основании нашего опыта сказать: Сталинград стоил больше жертв, чем весь восточный поход с мая по сентябрь. Война в России закончится только через несколько лет. Конца ей не видно. Пусть никто на родине не гордится тем, что их близкие, мужья, сыновья или братья сражаются в России. Мы стыдимся нашей жизни..." (20 ноября 1942 г.)

***
"...Фюрер сказал нам: "Солдаты, вы окружены. Это не ваша вина. Я применю все средства, чтобы высвободить вас из этого положения. Борьба за Сталинград достигает своего апогея. Позади тяжелые дни, но наступают еще более тяжелые дни. Вы должны держаться на своих позициях до последнего человека. Пути назад больше нет. Кто покинет своё место, того постигнет вся суровость закона..." (декабрь 1942 г.)

Гитлер изучает положение на Восточном фронте в начале 1943 г.
(Обратите внимание на выражение его лица, как и лиц
присутствующих при этом генералов вермахта)

***
"...Надеюсь, что вы все здоровы, чего обо мне сказать нельзя. Прожитые нами восемь недель не прошли для нас бесследно. Многих, которые раньше обладали хорошим здоровьем, уже нет, - они лежат в холодной русской земле. Я все ещё не могу понять, каким образом русский смог собрать столько войск и техники, чтобы поставить нас в такое положение. Как вояки, мы теперь никуда не годимся..." (31 декабря 1942 г.)

***
"...Старый год приближается к концу. Только что говорил Геббельс, энтузиазма он у нас не вызвал. Уже много недель, как энтузиазма и в помине нет. Что у нас в изобилии, так это вши и бомбы..." (31 декабря 1942 г.)

Геббельс в феврале 1943 г. пытается убедить немецкий народ в том,
что "фюрер всегда прав!"

***
"...Сегодня для меня было бы величайшей радостью получить кусок черствого хлеба. Но даже этого у нас нет. Год тому назад мы смеялись, глядя как русские беженцы едят дохлых лошадей, а теперь мы радуемся, когда у нас дохнет какая-нибудь лошадь. Вчера мы получили водку. В это время мы как раз резали собаку, и водка явилась очень кстати. Я в общей сложности зарезал уже четырех собак, а товарищи никак не могут нается досыта. Однажды я подстрелил сороку и сварил её. Сегодня ради праздника сварили кошку. Эльза, я не хочу наводить на тебя тоску и не стану много рассказывать, но одно я могу тебе сказать: скоро погибну от голода..." (31 декабря 1942 г.)

***
"...Часто задаешь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество с ума? Но размышлять об этом не следует. иначе в голову приходят странные мысли, которые не должны были бы появиться у немца. Но я опасаюсь, что о подобных вещах думают девяносто процентов сражающихся в России солдат. Это тяжелое время наложит свой отпечаток на многих, и они вернутся домой с иными взглядами, чем те, которых они придерживались, когда уезжали. Что принесет нам новый год? Хоть бы какой-нибудь просвет, но на нашем горизонте заря не брезжит, и это действует на нас, фронтовых солдат, подавляюще..." (1 января 1943 г.)

***
"...В последние дни солдаты часто говорят между собой о войне и ее перспективах. Многие солдаты считают, что война для Германии проиграна. В беседе с товарищами я высказал мысль, что лучше пойти к русским в плен, чем здесь подохнуть с голоду..." (январь1943 г.)

Сдаемся!

***
"...Жгучая злоба на наших генералов вскипела во мне. Они, по-видимому, решили окончательно угробить нас в этом чертовом месте. Пусть генералы и офицеры сами воюют. с меня довольно. Я сыт войной по горло..." (январь 1943 г.)

***
"...Я никогда не думал, что русские являются столь великодушными противниками, но это великодушие не оценено должным образом командованием 6-й армии. Конечно, им, сидящим в штабе, терять нечего. Если будет очень туго, то они улетят на самолете, а нам солдатам, придется погибать..." (январь 1943 г.)

Фельдмаршалу Ф. Паулюсу улететь на самолете не пришлось,
а великодушие противника он впоследствии смог оценить на личном опыте

***
"...Я прочел в листовке, что Паулюс отклонил ультиматум русских; мне стало чертовски досадно. Хотелось бросить в лицо офицерам то, что накипело на душе. Мне хотелось крикнуть: "Убийцы, долго ли еще будет литься немецкая кровь?..." (январь 1943 г.)

***
"...Сегодня хочу тебе сообщить, как мне живется. Не знаю, дойдет ли до тебя письмо, ведь большая часть писем проходит цензуру, и если говорить правду, то письмо задержится и сам можешь за это поплатиться. Но сегодня мне все безразлично. Как я тебе уже сообщал, с 21 ноября мы окружены. Положение безнадежно, только наши командиры не хотят в этом сознаваться. Кроме пары ложек похлебки из конины, мы ничего не получаем, а если и выдается что-либо добавочно, то до нас это не доходит, оно исчезает у начальника и его компании. Ты этому не поверишь, но это так. Вам в газетах и по радио рассказывают всякие небылицы, а в действительности пресловутое фронтовое товарищество выглядит совсем иначе. Если бы я знал, что в плену со мной будут обращаться хотя бы так, как с отцом в 1914 г., я сейчас же перебежал бы. Опытный прядильщик или техник-специалист по прядильным машинам нужен и в России. Дай Бог, чтоб я вернулся когда-нибудь домой, тогда я постараюсь открыть людям глаза на то, что на самом деле происходит на фронте. А тебя прошу: в будущем при сборе пожертвований, с которыми к тебе приходят, вспоминай о моем письме. Это все, что я хотел сообщить тебе сегодня. Надеюсь, эти строки дойдут до тебя; если нет, значит, я покончил счеты с жизнью, значит меня поставили к стенке..." (16 января 1943 г.)

Отрывки из писем немецких солдат были взяты из книги "Разгром немцев под Сталинградом. Признания врага" (М., 2013).

Благодарю за внимание.
Сергей Воробьев.